— Чаво орешь, ненормальная! — огрызнулась Зоська, уронив крупно дрожащую руку на колени. — Не видишь — милостыньку… ик… прошу. Ребятенку есть надоть, пеленки надоть, и… ик… всё надоть. Милостыньку завсегда у церквы… ик… просят, потому как Бог велел делиться… Ик… О! А вот и поп пожаловал! Щас он тебе… ик… расскажет… ик… — и, не обращая более внимания на Степановну, она попыталась сфокусировать взгляд на спешащем к ним священнике.

— Водички бы… — состроив жалостливое выражение лица, Зоська взглянула на подошедшего Илию блуждающим замутнённым взглядом и, облизнув обветренные губы с коростой по углам рта, снова громко икнула. Взгляд у нее поплыл, и Зоська кулем завалилась набок.

— Батюшка… — громко, от неожиданности и еще не растеряв боевого запала, воскликнула Степановна, но все же виновато опустив глаза. — Ты не волнуйси, я счас Иван Петровича кликну, так он с ей быстро разберется… — кивнула она на валявшуюся в молодой травке женщину. — Зоське еще когда велено было на глаза не казаться, заразе такой! Опять приперлася! Давненько ее не видать было… Ванька сказывал, на просеке, за оврагом, что к пасеке ведет, она со своими кобелями устроилася. Но в деревню до сих пор не шастала — боялась. А нынче вот она, заявилась! Ууу, пакость! — погрозила в ее сторону кулаком Степановна.

— Анна Степановна… — строго начал Илия, но договорить ему не дали.

— Чаво вы разоралися-то, ась? — подоспела и баба Маня с Петровичем. — Ох, Петрович, гляди, опять Зоська появилася…

— А ну тихо все! Разгалделись! Не совестно вам? — повысил голос Илия. — Петрович, ну-ка, помоги мне поднять ее. Давай пока вон на лавочку положим. А может, ты с мужиками ко мне домой ее отведешь? Положите ее на диванчик пока, а я приду, потом разберусь, — взглянул Илия с надеждой на Петровича.

— Чаво? — наклонившийся было к женщине Петрович выпрямился. — Куды свесть? Ты в своем уме ли? Вот эту пакость… — он коснулся кончиком ботинка Зоськиной спины, — к тебе в дом? Да еще и на диванчик? Поганой метлой ее в болото! — возмущенно всплеснул руками Петрович. — Ты ступай, службу начинай, я счас Иван Петровича кликну, дак мы ее денем. Больше не придет, не сумлевайси… — постепенно сбавляя тон, проворчал Петрович.

— Петрович, она дитя ждет! — воскликнул Илия, снова наклоняясь к захрапевшей женщине.

— Хех, удивил! Энто ее постоянное состояние… Рожает да закапывает, котят ровно… — пробурчал Петрович. — Кому сказано — ступай! Гляди, людей уж скока собралося. Решим все без тебя, — прикрикнул на священника Петрович.

— То есть — закапывает?… — растерянно пробормотал Илия, выпуская руку женщины и глядя на старика, скручивающего цигарку.

— То и есть. Рожает да хоронит. Яму выроет где-нигде, дитенка туды бросит, да зароет, ровно котенка, — сплюнув, проговорил Петрович, прикуривая.

— Живого? — в ужасе отшатнулся Илия.

— Нашто живого? Мертвого. У ей, ежели живой и родится, дак помирает тут же. У этой пакости дети не выживают, — старик, откашлявшись в кулак, закончил, ровно припечатал: — И слава Богу.

От радостного, праздничного настроения у священника не осталось и следа. В глубокой задумчивости и растрепанных чувствах начинал он службу. Из головы не шла та женщина, Зоська. Он просто не понимал, как так можно — рожать и закапывать своих деток где попало. Хотя бы до кладбища донесла! И деревенские тоже хороши… Могли бы и полицию вызвать, в органы опеки пожаловаться… Но противный голосок в голове шептал: «И что бы это изменило?» И Илия понимал: ничего. Но он попробует. Попробует заставить ее отказаться от алкоголя, прийти в лоно церкви, уверовать в Господа нашего… Может, Бог даст, этого ребеночка спасти удастся. Надо будет за ней последить и вовремя в больницу отправить…

Не мог сегодня Илия отправлять службу спокойно и искренне. Сбивался несколько раз, ошибался… И прихожане чувствовали это. Слышал Илия шепотки за спиной, шикания друг на друга, нервное шарканье ног… И понимал головой, что в том есть и его вина великая, что уйдут люди сегодня не успокоенные, без благости в сердце, но поделать ничего не мог. И лишь к самому окончанию службы привычные слова молитвы принесли успокоение в его душу. И только тогда почувствовал он, как затихли люди, как полилась молитва из сердец…

Только к обряду крещения пришел он в себя окончательно, когда начали привозить деток с других деревень. И ясный свет, струящийся из любопытных детских глазенок, ожидавших чего-то необычного, праздничного, пролился елеем на его душу, и заулыбался в ответ на щербатые детские улыбки молодой священник, наполняясь благостью.

Прибрав в часовенке после ухода прихожан и подготовив все для вечернего богослужения, Илия вышел на улицу. На лавочке, устроенной недалеко от часовенки, сидел Петрович, возле его ног стояла металлическая банка с окурками, а старик, опершись локтями на колени и глядя себе под ноги, покуривал неизменную цигарку. Услышав шаги, он поднял голову, и, увидев Илию, смущенно кашлянул и выбросил в банку окурок.

— А я тебя вот поджидаю туточки… Долгонько ты… — закашлявшись, дед, тяжело опершись на собственные колени, поднялся. — Пошли обедать, а то Манька уж заждалася небось нас…

— Петрович, присядь, пожалуйста. Разговор у меня к тебе будет, — вздохнув, священник опустился на лавку и подставил лицо солнышку. Почувствовав, что старик уселся рядом, Илия взглянул на Петровича, сидевшего опустив голову и словно съежившись. Вздохнув, священник вновь, прикрыв глаза, поднял лицо к небу.

— Скажи мне, Петрович, ты писание читал когда-нибудь? — обманчиво лениво поинтересовался у старика Илия. — Читал? — сел он ровно, с доброй улыбкой глядя на еще больше съежившегося старика. — Не читал… А зря. Знаешь, кто ликом черен да дым изо рта пускает?

— Ты это к чему? — удивленно взглянул на него Петрович.

— А к тому, что бросил бы ты свои цигарки. Смотри, как кашляешь. Жить надоело? Зачем зелье диавольское глотаешь? Зачем дымоглотствуешь?

— Привык я… Руки сами тянутся… — проворчал старик. — Ты со мной о том поговорить сбирался? Напрасно то. Старый уж я…

— Ты хоть кури поменьше. А то смолишь одну за другой, а у тебя, похоже, самосад, — усмехнулся Илия.

— Сам табачок выращиваю, то верно. Добрый табачок… — усмехнулся старик.

Илия в ответ только головой покачал.

— Петрович, а расскажи мне про эту Зоську. Откуда она? — вновь подставляя лицо ласковому солнышку, Илия откинулся на спинку скамейки и блаженно прикрыл глаза.

— А чего о ней сказывать-то? Слова доброго она не стоит, а ругаться неохота, — вновь скручивая цигарку, пробормотал Петрович. — А с откудова… Да хто ее знает… — прикурив, Петрович медленно выпустил дым. — В Ивантеевке-то она лет семь назад объявилась. Пришла с каким-то мужиком, грязная, оборванная, бомжиха, одним словом. И он бомж. Пьяные обои. Ну, пришли и пришли. Заняли пустующий дом неподалеку от Иван Петровича. Соседями, значит, стали с им… Даа… Ну, заняли и заняли, живите. Дом-от был неплохой, тама Лидка жила, да померла намедни, а дом вот остался. Тока жить как люди они не схотели, — Петрович снова начал скручивать цигарку, но, взглянув на неодобрительно глядящего на него Илию, вздохнул и убрал ее в карман. Снова вздохнул, и продолжил: