которой он застыл, он мучился сильнее своих собратьев: вероятно, убивший их яд подействовал на него сильнее, чем на остальных, либо же доза его была больше. С Вебби же убийца обошёлся ещё более жестоко, чем с ретриверами: ей перерезали горло. Собачка лежала на любимом диване Дафны нежно-персикового цвета с застывшими, будто большие чёрные пуговицы, глазами. Шерсть под шеей была окрашена в алый цвет. Под ней была лужа крови.

Руки Дафны инстинктивно метнулись ко рту, будто стремясь подавить рвущийся из горла крик. Она всё равно закричала, но сдавленно, едва слышно… по крайней мере, так ей казалось. А потом мысли заметались в голове, словно роящиеся вокруг улья пчёлы.

Кто это сделал? Кто, чёрт побери, это сделал?

И – зачем?

Мысль о том, что такое с её собаками могла сотворить мёртвая девочка из проклятого особняка, Дафна отбросила сразу: она обладала крайне полезной способностью не терять чувство здравого смысла даже такой ситуации.

Зачем девочке убивать её собак? К тому же – она мёртвое существо из иного мира, она – дух (положа руку на сердце, Дафна и с самим существованием духов-то ещё не смирилась до конца, но сейчас ход её мысли был именно таким), разве дух стал бы использовать нож и яд?

Разумеется, нет.

«Будь осторожна, Дафна».

Обнаружив, что сидит на полу, Дафна вскочила на ноги.

– Мне нужны ответы на вопросы, – тихим дрожащим голосом произнесла она, а затем неожиданно твёрдым уверенным шагом пошла к двери.

Выйдя из дома, Дафна устремилась к особняку «Чёрные пороги».

Которого она отчего-то больше не боялась.

***

Дверь поддалась сразу, даже почти без скрипа.

Так, словно её тут ждали.

Да, Дафна, тебя ждали, так же, как несколько лет назад ждали Джорджину.

Тебя ждут, Дафна.

– Я пришла, – тихо сказала она и, несмотря на дрожащие колени, вошла в особняк.

Запах пыли был первым из тех, что ударили ей в нос. Точнее, нет, даже не так.

Запах пыли – и тлена.

Дом будто сам по себе был умирающим, разлагающимся.

Нет. Не умирающим.

Мёртвым.

– Я здесь! – крикнула она куда-то вглубь дома. Казалось, голос её тут же поглотили мёртвые стены, и Дафна, набрав в лёгкие полного пыли и разложения воздуха, крикнула снова: – Я здесь! Я здесь, Селестина.

Маленький тусклый силуэт в голубом платье, казалось, вышел из стены и стал стремительно приближаться, становясь при этом больше и чётче. Дафна задрожала, но не двинулась с места.

– Я здесь, Селестина, – повторила она.

Силуэт девочки (хотя, наверное, правильнее было бы сказать дух) приблизился настолько, что теперь стоял прямо напротив Дафны в двух шагах от неё, и Дафна впервые за всё это время смогла взглянуть в её глаза.

Они были голубыми, огромными и очень печальными.

– Здравствуй, Дафна, – сказала девочка. Из правого глаза её выкатилась кровавая слеза и упала на пыльный пол.

На какое-то мгновение Дафна, казалось, утратила дар речи, но затем способность говорить вернулась к ней.

– Здравствуй, Селестина, – сказала она.

Девочка покачала головой:

– Нет. Не Селестина. Меня зовут Брунхильд. Брунхильд Декстер.

– Но как…

– Селестина украла моё имя, – сказала девочка, и её холодные маленькие мёртвые пальцы легко коснулись руки Дафны. – Идём, я покажу тебе.

– Украла имя? – переспросила Дафна, из последних сил пытаясь осмыслить, что происходит. Она, Дафна Крейд, рационалист и атеист, сейчас находится в старом заброшенном доме и разговаривает с мёртвой девочкой. – Как это – украла имя?

– Ты сейчас всё увидишь сама, – сказала девочка и сжала её руку – Дафна отчётливо ощутила это физически. – Идём.

Дафна не успела ответить. Девочка буквально вцепилась в её руку, и дом стремительно начал меняться. Исчезла пыль, паутина, ушли мёртвые запахи. Всё стало вертеться, вращаться, у Дафны закружилась голова, она громко выдохнула, стараясь не выпустить руку девочки. И когда всё перестало кружиться, дом был теперь совершенно иным.

Это был жилой особняк середины XX века.

– Смотри, – приказала девочка, глядя ей в глаза, и Дафна попыталась снова сжать её руку, но та вдруг куда-то исчезла, и вместо неё появились совершенно иные картины.

– Смотри, – пролепетала Дафна одними губами.

Она была готова смотреть.

***

Эйбрахам Хэссен был любвеобильным мужчиной. Как подавляющее большинство мужчин подобного толка, он пребывал в святой уверенности, что жена его столь глупа и доверчива, что ничего не замечает, но это было далеко не так.

Мэри Хэссен была умна и пронырлива. О романе мужа с красивой видной Сабриной Декстер она догадалась сразу. И когда стало известно, что незамужняя мисс Декстер понесла от какого-то таинственного любовника, сомнений в том, кто отец ребёнка, у Мэри не было на ни йоту.

Выставить Декстер за дверь муж ей не позволил, и Мэри была обречена на то, чтобы терпеть под одной крышей с собой не только любовницу, а теперь ещё и ребёнка своего мужа, когда тот родится. Ситуация усугублялась тем, что сама Мэри недавно обнаружила, что беременна. Девочки родились с разницей в несколько дней, и это тоже никак не могло радовать Мэри. И тем более радовать не могло то, что малышки были похожи как две капли воды и очень сдружились.

Хэссен прекрасно понимал, что Мэри, несмотря на свой ворчливый брюзгливый характер, по большому счёту безопасна, к тому же, он продолжал её недооценивать. Быть может, потому что ключик к ней он подобрал сразу, ещё до того, как посватался.

Мэри любила деньги, а денег у Хэссена было много. Много настолько, что он позволял себе помогать «людям искусства», как он их называл. В юности Хэссен мечтал стать художником, но, увы, ни один из учителей, которые занимались с ним графикой и живописью, не разглядел в нём ни крохи таланта. Юный Хэссен поначалу расстроился, но, став старше, он понял, что это вовсе не беда.

В круги «людей искусства» можно войти благодаря деньгам, что он, собственно, и сделал.

Хэссен стал меценатом.

Теперь вокруг него кружились все эти «люди искусства», пред которыми он так преклонялся – музыканты, художники, юные мнящие себя шекспирами поэты… всё это было Хэссену по душе, как ничто иное.

Благодаря одному художнику, ставшему его близким другом, Хэссен познакомился с натурщицей Клодией Уолш. У Клодии были красивые полные бёдра и глубокие тёмные глаза – настолько тёмные, что казались почти чёрными. И тут произошло то, чего Хэссен никак не мог ожидать – впервые в жизни он влюбился.

Бывший крайне циничным по отношению к женщинам, утверждавший, что от них нужно брать