Но эта вершинка и конец тропы были так прекрасны, что я сказал:

— Ты только посмотри… — Сонный лужок, на одном краю — сосны, озерцо, чистый свежий воздух, полуденные облака, золотисто летящие в небе… — А почему бы вам сегодня не переночевать здесь, я, наверное, никогда в жизни не видал более красивого места?

— А-а, да это ерунда. Нет, здесь, конечно, клево, но завтра утром мы можем проснуться и обнаружить, что у нас на заднем дворе — три дюжины школьных учителей на лошадях, и уже жарят шашлыки. Там, куда мы идем, — зуб даю — не будет ни единого человеческого существа, а если кто-то и придет, то я тогда — признанный конский зад. Ну, может, один альпинист, от силы — двое, но не думаю, что в это время года там кто-нибудь вообще окажется. Видишь ли, снег может выпасть в любую минуту. Если повалит сегодня ночью, то до свиданья, мы с тобой.

— Что ж, до свиданья, Джафи. Но давай хоть отдохнем тут, водички попьем, на красоту эту посмотрим. — Мы устали, и нам было четко. Мы растянулись в траве, отдохнули, обменялись поклажей, и нам снова не терпелось двигаться дальше. Почти сразу же трава кончилась, и начались валуны; мы взобрались на первый, а с него оставалось лишь прыгать и скакать дальше, постепенно забирая выше, выше, пять миль вверх по долине, засыпанной валунами, все круче и круче, с громаднейшими скалами по сторонам, стенами сходившимися, казалось, к тому самому утесу, куда мы пробирались.

— А что за той скалой?

— Там высокая трава, кустарники, разбросаны валуны, там петляют прекрасные ручейки, в которых льдинки — даже днем, кое-где лежит снег, огромные деревья, а один валун — больше двух домиков Алвы, поставленных один на другой, он наклоняется, и там у нас будет такая впадина, типа пещеры, где мы разложим большой костер, он будет отражать тепло от стенки. А после этого трава и лес заканчиваются. Это будет примерно девять тысяч футов.

В теннисках было невероятно легко скакать с камня на камень, но через некоторое время я заметил, как грациозно это делает Джафи: он мелкими шажочками перепрыгивал по валунам, иногда как бы намеренно танцуя — его ноги скрещивались справа налево и слева направо, и первое время я повторял каждый его шаг, но потом понял, что лучше всего самому спонтанно выбирать свои валуны и выделывать свой рваный танец.

— Секрет такого восхождения, — сказал Джафи, — как дзэн. Не думай. Танцуй себе дальше и все. Это самая легкая вещь в мире, даже легче, на самом деле, чем ходить по плоской земле — это монотонно. А тут при каждом шаге возникают милые маленькие проблемки, но ты ни разу не сомневаешься и оказываешься на каком-нибудь другом валуне, который выбрал совершенно не понять почему, совсем как в дзэне. — Так оно и было.

Теперь мы много не разговаривали. Мышцы ног у нас уже притомились. Несколько часов — почти что три — мы поднимались по этой длинной, длинной долине. К тому времени день стал постепенно переходить в вечер, свет становился янтарным, на долину сухих валунов опустились тени — однако вместо того, чтобы пугать, они опять сообщали всему какое-то бессмертное чувство. Все утки были выложены очень заметно: становился на верхушку валуна и смотрел вперед, засекал утку (обычно это маленькая пирамидка из двух плоских камней и, может быть, третьего, круглого — сверху, для украшения) и двигался в том направлении. Эти утки выкладывали предыдущие туристы — специально, чтобы предотвратить последующим милю или две блужданий по огромной долине. Наш ревущий поток тем временем оставался все время рядом — только уже и спокойнее, он сбегал с самого утеса в миле впереди, расплываясь большим черным пятном, хорошо заметным на серой поверхности скалы.

Прыгать с валуна на валун с тяжелой поклажей, ни разу не оступившись, оказалось легче, чем предполагалось: как только попадешь в ритм танца, уже не упадешь. Иногда я оглядывался на долину внизу и поражался тому, как высоко мы забрались, какие горизонты гор распахиваются теперь за нами. Наш прекрасный парк в конце тропы был как крошечный глен в Арденском лесу. Затем склон сделался круче, солнце — краснее, и вскоре я увидел пятачки снега под сенью некоторых скал. Мы добрались до того места, где утес, казалось, совсем нависал над головой. Тут я увидел, как Джафи впереди скинул свой рюкзак, и запрыгал по камням к нему.

— Ну, тут бросаем шмутки и лезем эти несколько сот футов по скале на самый верх, там увидим площадку и найдем нашу стоянку. Я помню, где она. Ты, на самом деле, можешь и здесь посидеть, отдохни или просто побей баклуши, а я тут поброжу, я люблю один лазить.

Ладно. Я сел, сменил мокрые носки и снял влажную от пота майку, потом сложил по-турецки ноги и отдыхал, посвистывая, где-то около получаса — очень приятное занятие, — а Джафи тем временем вернулся и сказал, что нашел стоянку. Я думал, до нее — коротенькая прогулочка, а в действительности мы прыгали по крутым валунам еще почти час, причем некоторые из них приходилось обходить, потом поднялись на уровень плато и там по более-менее ровной траве прошли еще около двух сотен ярдов до того места, где среди сосен высился огромный серый камень. Вот тут-то земля была просто великолепием: на траве лежал снег с подтаявшими прогалинами, болботали ручейки, по обеим сторонам — громадные молчаливые скалы, и дул ветер, и пахло вереском. Мы вброд перешли миленький ручеек глубиной с ладошку — жемчужная, чистая, светлая водичка — и подошли к каменной громаде. Там, где стояли лагерем другие скалолазы, лежали старые обугленные бревна.

— А где тут Маттерхорн?

— Отсюда не видно, но… — Он показал пальцем на верхнюю часть дальнего плато и ущелье с осыпью, изгибавшееся вправо. — …Вон за той лощиной и вверх пару миль или около того, и вон там будет его подножие.

— Ух черт, так это займет у нас еще целый день!

— Со мною — не займет, Смит.

— Что ж, Райдери, тогда я не против.

— О'кей, Смити, а теперь как по части нам с тобой расслабиться, побалдеть и приготовить какой-никакой ужин, пока ждем старину Морлири?

И вот мы распаковались, все выложили, покурили и отдохнули. Горы теперь приобретали такой розоватый оттенок, в смысле — камни, это все была лишь твердая скала, покрытая атомами пыли, накопившимися здесь с начала начал времени. В действительности, я боялся этих зазубренных чудищ, окружавших нас со всех сторон, да еще нависавших над самой головой:

— Они такие молчаливые!

— Ага, чувак, знаешь, гора для меня — это Будда. Только подумай о терпении, о сотнях тысяч лет, которые она сидит здесь совершенно молча и как бы молится за все живые существа в этом молчании, и только ждет, чтобы мы прекратили свою глупую возню. — Джафи вытащил чай, китайский чай, насыпал немного в жестяной котелок, а тем временем разложил костер, для начала небольшой, солнце нас пока еще освещало, потом загнал покрепче между больших камней длинную палку, чтобы было на чем подвесить котелок, и скоро вода уже кипела, он налил кипяток в свой чайник, и вскоре мы уже пили чай из жестяных кружек. Я сам принес воды из ручья, холодной и чистой, как снег, как глаза небес за хрустальными веками. Чай этот, следовательно, был самым чистым и утоляющим жажду чаем в моей жизни, его хотелось пить еще и еще, он действительно утолял жажду и горячим омывал все нутро. — Теперь ты понимаешь восточную страсть к чаю, — сказал Джафи. — Помнишь, я рассказывал, в той книге написано, что первый глоток веселит, второй — радует, третий успокаивает, четвертый сводит с ума, пятый повергает в экстаз.