Вообще в течение всех школьных лет у меня было чувство «не от мира сего», что я как-то не до конца вписываюсь в окружающую обстановку. Я мало участвовала в школьных мероприятиях, избежала принятия в комсомол, мне были неинтересны сплетни и группировки, я была больше сама по себе. Была у меня в старших классах только одна подруга — Ольга, с которой у нас ощущалось некоторое родство душ. Мы сидели с ней на задней парте, и она часто рисовала карандашом лошадей в разных красивых позах — с выгнутыми шеями, развевающимися гривами и хвостами. Мы так увлекались, что совершенно забывали про урок, и нас в наказание пересаживали на некоторое время на первую парту. Весной было невмоготу сидеть в душном классе, и я часто сбегала с уроков и уходила в лес, который начинался прямо за забором школы. Там я бродила по своим заветным тропинкам (Битцевский лесопарк тогда еще совсем не был исхожен), смотрела, где что распускается, слушала птиц. Внутри возникало необъяснимое томление по чему-то неизведанному и еще не реализованному.

Дома у меня была своя комната, наполненная разными интересными вещами — костями, черепами, рогами, перьями, корягами. На полу лежала большая медвежья шкура — один из охотничьих трофеев отца. В медвежий череп я вставила лампочку, и получился ночник. Когда к нам приезжала в гости сестра, она накрывала на ночь ночник платком, говоря, что не может спать в одной комнате со светящимся черепом. Жили у меня разные птицы: чижики, снегири, зяблик, синицы. Был аквариум с рыбами и террариум с песчаным удавчиком. Мама относилась к моей бурной жизни довольно спокойно или просто не подавала виду…

Только теперь, сама став мамой двум сыновьям и двум дочерям, я понимаю, сколько волнений пережила мама, наблюдая мою бурную подростковую жизнь и участвуя в ней. При этом она старалась не ограничивать и не подавлять мою свободу, давая мне возможность самой проходить определенные жизненные уроки, приобретать опыт и развивать самостоятельность. Но я всегда знала: что бы ни случилось, у меня есть поддержка и надежный тыл, мне доверяют и в меня верят. И в трудных ситуациях это знание придавало мне смелости, силы и уверенности в себе.

После девятого класса я уехала одна на все лето на Кольский полуостров в Лапландский заповедник.

Эта поездка мне запомнилась очень хорошо. Три дня я ехала в поезде на верхней полке, глядя в открытое окно. То лето выдалось очень жарким, и вокруг Москвы и почти на всем протяжении пути горели леса и торфяные болота. Иногда поезд шел через стену дыма, и было видно, как по обе стороны от железнодорожных путей полыхает лес. Потом пожары кончились, и потянулись северные пейзажи — сосновые боры-беломошники, вересковые пустоши, болота, покрытые багульником и морошкой.

Поезд длинной змеей извивался среди лесов и болот, в открытое окно дул ветер, принося с собой запахи вереска, летнего зноя и разогретой на солнце хвои, смешанных с дымом тепловоза.

Впереди было лето, полное новых впечатлений и приключений.

В заповеднике мне поручили ответственное дело. Из потревоженных и брошенных утиных гнезд были собраны яйца и помещены в инкубатор. Яйца эти принадлежали гоголю — редкой и находящейся под охраной утке. Мне нужно было следить за температурой в инкубаторе, ждать, когда выведутся утята, и потом стать им мамой в буквальном смысле этого слова. У уток и гусей есть такой инстинкт, он называется imprinting, или инстинкт запечатления: первое, что птенцы видят, вылупившись из яйца, они принимают за мать.

Наконец появились утята — симпатичные черно-белые шарики. Их было пятеро. Первые несколько дней я держала их в коробке под лампой, давая им привыкнуть к новому для них миру. Кормила их толченой крапивой, смешанной с вареным яйцом. Через несколько дней мы стали выходить на улицу и совершать длительные прогулки к озеру. Выглядело это так: идет по дороге этакая дылда (это я, значит) двадцатисантиметровыми шажками, следом катятся утята, а замыкает шествие мой спаниель Тимка, держа дистанцию и изо всех сил стараясь не броситься к утятам и не начать их облизывать. Если я задумывалась и ускоряла шаг, утята теряли меня из виду, останавливались, сбивались в кучку и начинали жалобно пищать, сиротливо вытягивая шейки. Приходилось возвращаться. Завидев мои босые пятки, утята радостно кидались вдогонку, помогая себе крылышками-культяпками. Над нами потешался весь поселок. Когда я входила в озеро, утята тоже туда вплывали и продолжали следовать за мной. Их надо было кормить каждые два-три часа. Кормила я их личинками ручейников, живших в воде под камнями. Каждый утенок съедал около тридцати таких личинок, поэтому мне приходилось по несколько часов дрызгаться в озере, ворочая камни, а утята толклись вокруг, радостно попискивая. В мелкой воде около берега плавали стайки рыбных мальков длиной около сантиметра, и я решила приучить утят их ловить.

Вооружившись марлевым сачком без ручки, я начала охотиться за мальками. Поймать их оказалось не так-то легко. Каждую минуту я плюхала сачком в воду, пытаясь зачерпнуть рыбок, при этом утят отбрасывало волной примерно на метр. Мальки благополучно уворачивались от сачка и мирно плавали рядом. Я так увлекалась процессом, что начинала разговаривать сама с собой и с утятами, ругаться на мальков, качать головой, размахивать руками. Опомнившись, иногда обнаруживала группу местных ребятишек, стоящих на берегу и глядящих на меня, разинув рты. Иногда это был какой-нибудь студент, сидящий на берегу и с интересом наблюдающий за всем этим действом. И в самый неподходящий момент звучал вопрос:

— Девушка, а что это вы там делаете? — Или: — Маша, а зачем ты надела сапоги?

Оказывалось, что, увлекшись, я залезла в воду почти по пояс. Наконец я все-таки наловчилась зачерпывать в сачок мальков. На фоне белой материи их было хорошо видно и можно было их посчитать. Затем я по очереди сажала утят в сачок, не вынимая его из воды, и они самостоятельно ныряли и ловили рыбешек. Тимка сидел на берегу и с интересом наблюдал за происходящим. Иногда он залезал в воду и присоединялся к нашей компании.

Утята быстро росли, у них стали пробиваться перышки. Нужно было начинать приучать их к самостоятельной жизни. В полукилометре от поселка находилось небольшое болото с полузаросшим озером.

Там я построила просторную сетчатую вольеру, огородив часть берега и небольшой участок воды.

Стала отводить туда утят и оставлять их там на несколько часов в день, а потом и на ночь. Утята учились самостоятельно добывать себе еду и постепенно дичали. Один утенок погиб. Остальных я в конце концов выпустила на вольную жизнь.

В августе в заповеднике случился пожар — от молнии загорелась сопка. На сопках, там, где кончается лес, начинается ягельная тундра. Ягель является основным кормом северных оленей, которых в заповеднике водилось множество. Растет он очень медленно и образует довольно толстый слой толщиной 30–40 сантиметров. Пожар на сопке был большим бедствием. Нескольких работников заповедника и меня в том числе вертолет закинул на эту сопку. Нам выдали по резиновому ранцу со шлангом. В ранец входило десять литров воды. Нужно было сбегать вниз к небольшому озерку, набирать воды, залезать обратно к месту пожара и заливать горящий мох. Огонь прокладывал ходы внутри толстого слоя ягеля и вырывался наружу в самых непредсказуемых местах. Ходить было опасно — ноги то и дело проваливались в ямы, заполненные горячей золой. Целый день мы провели на горе, борясь с огнем, и казалось, что этому не будет конца. Горстка грязных, мокрых и измотанных людей против разгулявшейся стихии выглядела очень неубедительно. Тащить тяжелый ранец с водой на гору уже не было сил.