Потом прутик надо было обтрясти от прилипших муравьев, и можно идти и лизать его — он был очень кислый.

На нашей лагерной стоянке, как правило, обнаруживались дрова и колышки для палатки, оставленные с прошлого раза. Отец всегда ставил палатку входом к костру. После еды он уходил в лес побродить и пофотографировать.

В наступающих сумерках заводили свой хор лягушки. На фоне красного закатного неба «тянули» вальдшнепы: сначала раздавался свист крыльев, потом характерное «хорр-хорр» — быстро проносились птицы. Тяга длилась недолго, небо быстро гасло. Отец рассказал, что вальдшнепы — это такие кулики, у них длинный нос и глаза на затылке. Так я и представляла их с глазами на затылке, пока не увидела вблизи. Это оказалось похоже на правду.

Вечером мы долго сидели у костра, шевелили палкой угли, закапывали в них картошку. Спать ложились всегда головой к выходу. Если не было комаров, палатку не застегивали. Можно было долго лежать и слушать звуки ночного леса, смотреть на мерцающие в темноте угли. От костра шло живое тепло. Впереди ждал новый интересный день.

Было у отца удивительное свойство — ненавязчиво, между делом прививать определенные качества, ценности и навыки так, что они оставались на всю жизнь. Я до сих пор, так же как и он, развожу костер, могу молча часами сидеть у огня, трепетно отношусь к хорошим ножам и топорам, подбираю свитки сухой березовой коры — когда-нибудь пригодится на растопку.

Осталось бережное отношение к лесу и всему живому, умение видеть красоту и в пейзаже, и в капле росы на цветке. Такое же влияние он оказывал на многих людей, соприкасавшихся с ним в жизни.

Лет в двенадцать у меня начались странные явления. В первые 15–20 минут после пробуждения от сна у меня стали непроизвольно дергаться руки. Я не понимала, что это такое, и не обращала на это внимания. Со временем судороги усилились. Я стала проливать на себя чай во время завтрака, иногда у меня из рук вылетали разные предметы. Потом это перешло на ноги.

Судорога длилась доли секунды, я не успевала отключаться, но резко подгибались коленки, и я стала падать. Дальше скрывать это было невозможно. Мама всполошилась и начала водить меня по врачам. В конце концов поставили диагноз: эпилептиформный синдром.

Мне прописали несколько лекарств, среди них был фенобарбитал. Он подавлял активность коры головного мозга, и судороги должны были прекратиться. Принимать его нужно было постоянно, постепенно увеличивая дозу. Пропускать или резко бросать нельзя.

Судороги ослабли, но сидели очагом в моем мозгу и иногда вылезали наружу, особенно если я не высыпалась. Фенобарбитал я принимала в течение пяти лет. Вместе с судорогами подавлялась и моя мозговая активность. Стало труднее запоминать школьный материал, появились вялость, сонливость. В школе съехала на тройки. Начались сильные головные боли, которые длились иногда по три дня. Я не могла ни шевелиться, ни говорить, свет резал глаза, руки и ноги холодели. Мир вокруг исчезал, оставались мрак и нестерпимая головная боль, которой, казалось, не будет конца. Мама сидела рядом, растирая мне ноги. Таблетки не помогали. Тогда вызывали неотложку, и мне вкалывали в вену новокаин. Боль отпускала.

(Позже, уехав на Байкал, я бросила принимать таблетки, сказав себе, что природа и здоровый образ жизни меня вылечат. Так и произошло. Судороги прекратились и больше никогда не повторялись.)

После пятого класса, когда мне было тринадцать лет, мама отправила меня в июне на Кавказ. Сама она должна была приехать следом через неделю, чтобы идти со мной через перевал в Сванетию.

Это было мое первое самостоятельное путешествие.

Меня посадили в самолет, поручив стюардессам за мной присматривать, а в Минеральных Водах меня встречали наши знакомые, у которых я и должна была остановиться. До сих пор я была на Кавказе только зимой. Каждый год на зимние каникулы мы с мамой ездили на Кавказ в Терскол кататься на горных лыжах. Так как оба родителя были горнолыжниками, нас с сестрой рано поставили на лыжи. Эти поездки были для нас радостным событием, и я всегда с нетерпением ждала наступления зимних каникул.

Теперь я оказалась здесь летом и была радостно возбуждена, ощутив горячее солнце и увидев покрытые цветами зеленые склоны и бегущие с гор ручьи. Если подняться на подъемнике повыше, то можно было кататься на лыжах. Мокрый крупнозернистый снег сверкал на солнце и слепил глаза, было так жарко, что я могла кататься в одной майке или даже вообще в купальнике. Съехав вниз, где полоса снега заканчивалась, можно было побегать по траве. Кругом цвели рододендроны. Все это было ново и сказочно. Наши знакомые, у которых я жила, отпустили меня «на вольный выпас», так как деться со склона горы я никуда не могла.

Через несколько дней приехала мама, и мы отправились через перевал в Сванетию — маленькую горную провинцию Грузии, расположенную в горах. Мы присоединились к группе сванов, возвращавшихся к себе домой. Это было незабываемое путешествие. Тропа поднималась высоко в горы, стало холодно, снег больше не таял. Исчезло лето, зелень, птицы. Вокруг возвышались суровые снежные вершины с висящими на них шапками облаков. Мы вошли в одно такое облако, и ничего не стало видно. Потом облака оказались внизу. Это было удивительно — осознавать, что ты стоишь выше облаков, на которые обычно смотришь снизу, а они плывут под ногами. В какой-то момент тропа вышла на ледник. Я шла в резиновых кедах, и было очень скользко. Чуть ниже, параллельно леднику, пролегла глубокая трещина. Неосторожное движение, и можно было улететь в эту трещину и исчезнуть бесследно. Помню, что мне было страшно от этой мысли, и я отслеживала каждый свой шаг. Чуть ниже меня по склону шли несколько женщин сванок, подстраховывая меня, если я поскользнусь.

После перевала тропа пошла вниз, и природа вокруг внезапно изменилась. Стало опять жарко, кругом цвели альпийские луга, бежали ручьи, щебетали птицы. И вот перед нами открылась Местия — маленький, изолированный от мира поселок — столица Сванетии. Она лежала в долине, окруженная зелеными склонами и величественными горными хребтами.

Над небольшими домиками, лепившимися друг к другу, возвышались башни с бойницами, оставшиеся со времен кровной вражды между семьями. Мы остановились в семье известного альпиниста — скалолаза Миши Хергиани. Сам Миша недавно погиб в горах Италии, где их связка попала под камнепад, и в его комнате был устроен небольшой музей. Мой дядя (мамин брат) тоже был альпинистом, и они были очень дружны с Мишей. Поэтому нас приняли как родных. В доме жили родители Миши и его брат с женой и грудным ребенком. Дом был большой и очень бедный. В просторной пустой кухне стоял большой деревянный стол и лавки. Еще там стояла деревянная люлька с грудным ребенком в ней. Меня поразило, что малыша вынимали оттуда довольно редко, только чтобы покормить и иногда сменить пеленки. Остальное время он лежал припеленутый к люльке, без подушки, и его писюлька (это был мальчик) была вставлена в специальную трубочку, напоминающую мундштук от курительной трубки, выведенную наружу для стока мочи. Ребенок практически не плакал. Так я открыла для себя загадку, почему у всех сванов скошенные затылки.