и он поспешил распустить его. Другое собрание (заседавшее в 1812–1815 гг.) было выбрано самим населением, но с предоставлением дворянству половины всех мест (в нем было 18 дворян, 11 горожан и 8 крестьян): то, что оно имело только совещательный голос, в сущности послужило лишь на благо Пруссии, так как оно всячески тормозило справедливое разрешение аграрного вопроса. Это собрание ничего не сделало и разошлось, не вызвав ни в ком сожаления.

Особенно значительна по своим последствиям была незавершенность крестьянской реформы. Эдикт от 9 октября не решал вопроса о том, как быть с землей, на которой сидели до этого крестьяне, и с повинностями, которые они несли в пользу помещиков. Помещики стремились теперь воспользоваться личным освобождением крестьян для увеличения своих владений и присоединить к своей запашке как можно больше крестьянских участков. Чиновники и на этот раз оказались верными слугами дворянских интересов. Одни из них (тайный советник Шмальц) стали доказывать, что крестьяне лишь выиграют, если обратятся в лишенных земли поденщиков, а другие (ландрат Девитц) пустили в ход обычный аргумент апологетов дворянского землевладения — о необходимости поддерживать крупные хозяйства в интересах подъема сельскохозяйственной культуры. У крестьян нашлось лишь очень немного защитников (знаток сельского хозяйства Тэер и барон фон Эггерс), и правительство быстро пошло на уступки помещикам. Штейн, скоро вынужденный подать в отставку, не мог уже им противиться, а Гарденберг, полный благожелательных чувств по отношению к крестьянам, не обладал достаточной настойчивостью и энергией для борьбы с помещичьими аппетитами. В результате вопрос о мелком крестьянском землевладении получил в Пруссии очень неблагоприятное для крестьян разрешение. Можно сказать, что здесь, в аграрной политике, правительство Гогенцоллернов и в эпоху реформ осталось верно своим дворянским симпатиям, и от освобождения крестьян гораздо более выиграли помещики, чем крестьяне. В силу целого ряда указов (инструкция от 14 февраля 1808 г., эдикт от 14 сентября 1811 г., декларация от 29 мая 1816 г. указ от 7 июня 1821 г.) значительная часть крестьян (главным образом крестьяне, не имевшие полной упряжки и сидевшие на дворах нового происхождения, т. е. возникших уже во второй половине XVIII в.) были совершенно лишены права выкупать землю в собственность у помещиков и отдавались на полный их произвол; в конечном итоге земли этих крестьян в большинстве случаев были прямо присоединены к помещичьим землям. Другие крестьяне, более зажиточные и уже давно осевшие на тех землях, на которых их застало уничтожение крепостного права, получили право выкупа своих участков в полную собственность и освобождение от повинностей в пользу помещиков, но очень дорогой ценой уступки в пользу помещика одной трети (наследственные держатели) или даже половины (пожизненные и временные держатели) своих земель. Далее крестьяне-собственники для того, чтобы освободиться от продолжавших тяготеть над ними повинностей в пользу помещиков (барщина, оброк и т. п.), должны были или отдать часть своих земель, или уплачивать ежегодную ренту либо единовременную сумму, превышавшую ежегодные платежи в 25 раз. Денежные платежи бывали обыкновенно настолько высоки (чаще всего 70–85 талеров в год), что крестьяне оказывались не в силах их платить, разорялись, их имущество продавалось с молотка, причем покупателями чаще всего являлись соседи-помещики. К этому надо еще прибавить, что часто выкуп земли и повинностей совсем не производился. По декларации 1816 г. выкуп был обязателен, если хотя бы одна сторона (крестьянин или помещик) его требовали; но у помещика часто бывала фактическая возможность заставить крестьянина отказаться от его требований; в таком случае все оставалось по-прежнему: по-прежнему крестьянин нес повинности в пользу помещиков и по-прежнему отправлял барщину на его полях. Еще революция 1848 г. застала в Пруссии эти остатки феодальной старины.

Площадь помещичьей запашки в результате личного освобождения крестьян значительно увеличилась; вместе с тем не оправдались опасения крепостников, что у помещиков не окажется достаточного числа сельскохозяйственных рабочих. Количество земли у крестьян после реформы настолько уменьшилось, что они вынуждены были искать подсобных занятий на полях помещиков, нанимаясь к ним в поденщики или постоянные сельскохозяйственные рабочие. В город уходить было почти невозможно в силу слабого развития торгово-промышленной жизни в тогдашней Германии.

Но даже и в этом урезанном, недостаточном виде прусские реформы сделали свое дело: в освобожденных крестьянах пробудилось убитое чувство национального достоинства; призванная к решению городских дел буржуазия снова почувствовала себя активным элементом прусской нации; войско осознало свою связь с народом. Прошло только шесть лет после заключения Тильзитского мира, и Пруссия уже сбросила с себя французское иго и снова вернулась к положению первостепенной державы. Но в героическую эпоху освободительных войн, которые вела Пруссия в союзе с Россией и потом с Австрией в 1813 г. против французов, обнаружился один характерный факт: правительство и сам король остались далеко позади нации и в решимости бороться против Наполеона, и в готовности на жертвы, и в способности понять важность освобождения из-под иноземного ига. Фридрих Вильгельм III остался до конца верен своему нерешительному вялому характеру, и в первые месяцы 1813 г. освобождение Пруссии пошло мимо него, отчасти даже вопреки его желаниям. Первым поднял знамя восстания против Наполеона начальник прусского вспомогательного корпуса в войсках Наполеона, действовавших против России, генерал Иорк фон Вартенбург; заключая в местечке Таурогене без ведома своего короля соглашение с русскими (31 декабря 1812 г.), генерал Иорк повиновался только голосу народного воодушевления, охватившего пруссаков при первых известиях о неудачах французской армии в России, и нисколько не сомневался, что король выдаст его Наполеону, если восстание окажется неудачным. В высшей степени характерна его речь, с которой он обратился к офицерам своего отряда: «Настал час, — говорил он им, — когда мы можем вернуть нашу независимость, соединившись с русской армией. Пусть те, кто решился, как я, пожертвовать своей жизнью для родины и свободы, следуют за мной; пусть остальные удалятся… Если дело удастся, король, быть может, простит мне; если нет — я лишусь головы…» Дело Норка не могло погибнуть, потому что за него стояла вся нация. Но король не только не утвердил Таурогенского соглашения, но издал приказ об освобождении Норка от должности и о его аресте; он даже дал согласие на то, чтобы прусские войска стали под команду французского главнокомандующего. Конечно, здесь действовали, главным образом, страх перед Наполеоном и неуверенность в успехе, но помимо этого у короля был и другой мотив для осуждения Норка: ему было неприятно, что война за освобождение от иноземного ига начиналась с мятежа, что смелый поступок Норка являлся, в сущности, революционным актом не только по отношению к Наполеону, но и к самому прусскому королю, состоявшему еще в формальном союзе с французским императором. Он