их государствах евреи — разрешали они им не таясь надевать талит и тфилин, потому и дано им проходить в огне целыми и невредимыми» (Y 42, Е 103, R 46).

Историческая легенда «О царе, отдавшем при­каз об обращении» достаточно известна. Еще с тех пор, как Иосиф стал наместником над всем Египтом, а Мардохей перехитрил Амана при дворе царя Артаксеркса, Бог спасал Свой народ руками Его избранных слуг. Усиление фонового сюжета с дворцовой интригой и народная хро­нология смены трех царей и еще одним образу­ют тончайшую повествовательную нить, связы­вающую иллюзию и реальность. В этом царстве евреям приходится притворяться неевреями, а предателям верными слугами. Каждый царь, за исключением первого, называется «мудрым», не­взирая на его подлинные поступки. Правнук, в свою очередь, настолько мудр, что «перемудрил в своей мудрости» и изготовил своего рода ме­таллического голема. Рабби Нахман ставит под сомнение эту претензию на мудрость, описывая «мудрость» словом хохме, от того же корня, что и хохем (умник). Приписывание мудрости каждо­му земному правителю представляет собой кон­трапункт образу истинного мудреца. Все его зна­ния, несколько раз повторяет он, пришли к нему от отца. И вот царство, стоящее на лжи, грубой силе и ложной мудрости, наконец рухнуло, благо­даря традиционной мудрости, соединенной с ис­кренним благочестием и величайшим знанием.

Аллегорическое прочтение подтверждает, что история построена на дихотомии между миром истины и миром лжи. В соответствии с загадоч­ными комментариями Натана в конце сказки корни всех удивительных символов, включая та­инственный путеводитель мудреца, кроются в Торе, Книге Истины. Точнее говоря, сказку мож­но читать как построчный комментарий, стих за стихом, ко второй главе книги Псалмов, которую рабби Нахм заучил наизусть еще в юные годы46. Мятущиеся народы и племена, которые замыш­ляют нечто против Господа и Помазанника Его (стих i) восклицают: «Расторгнем узы их, и свер­гнем с себя оковы их» (стих 2). Талмуд в трактате Авода зара отождествляет узы в этом фрагменте с кожаными ремешками тфилин, а оковы с ки­стями молитвенного покрывала. Господь в ответ смеется над хулителями со Своего небесного пре­стола (стих 4), так же как созвездия смеются над концом дурных царей. Потом Бог обращается к ним во гневе, яростью Своею приводя их в смяте­ние (стих 5), подобно ангелу разрушения на пере­крестке. В качестве демонического противовеса царю, которого Бог помазал над Сионом, святой горой Его (стих 6), злой царь воздвигает металли­ческую статую всех земных правителей, к кото­

рой все приходят за советом, вместо того чтобы просить помощи у Бога (стих 8). «Ты поразишь их жезлом железным», — говорит Господь (стих 9) — и так и происходит.

Для тех, кто видит в Нахмане предтечу еврей­ского модернизма, такое гомилетическое прочте­ние невозможно. Оно превращает самые увлека­тельные и загадочные фрагменты сказки в благо­честивую банальщину. Если Писание в целом и Книга псалмов в частности — корень всего, тог­да несомненно, что еврейская история не «эман­сипирована». Но для тех, кто желает проникнуть в источники воображения рабби Нахмана и по­нять, почему его одинокий голос пробился че­рез однообразные условности традиции, такого рода изыскания обязательны. Ведь кто еще мог бы раскрыть герметичную риторику псалмов в метаисторическом сюжете, связывающем вое­дино Иосифа, Мардохея, инквизицию и наполео­новское завоевание? Разве в этом меньше творче­ства, чем в мессианской деятельности рабби, ко­торая в любом случае должна была быть укрыта за бесспорными терминами?

Возможно, комментарий Натана должен был бы допускать, что гротескное описание Человека из семи металлов больше обязано Адаму Кадмону, Первочеловеку из книги Зогар, чем Пс. 2:6. Тайный мир Божества открылся в Первочеловеке, кото­рый собрал воедино семь сфирот47. В качестве де­монического контраста металлический человек воплощает в себе все основное и нарушенное в мире иллюзии. Конечно, он противостоит ангелу разрушения, который охраняет железный столп на перекрестке солнечных лучей. Ведь как второй акт швиры в сказке — момент, когда еврейскому министру снова приходится начать таиться, — открывается созданием всезнающего идола, так и присутствие ангела на перекрестке обозначает финальный огненный акт тикуна.

Самым активным действующим лицом ти­куна оказывается не мудрец с традициями, уна­следованными от отца, а министр, который при­сваивает себе заслугу сокрушения царя и которо­му принадлежит последнее торжествующее сло­во. И это показательный конец для человека, ко­торый родился в царстве лжи, уже после того, как случилось изгнание всех верных. С большим ри­ском он выигрывает для себя свободу молиться как еврей, но это право вырывают у него по при­хоти безумного царя, который считает себя му­дрецом. Министру пришлось прожить большую часть жизни скрываясь, и, даже когда ему даро­вали «свободу вероисповедания», он ни разу не смог помолиться в требуемом кворуме с другими евреями. Он стоит одиноко, в шалите и тфилин, окруженный враждебностью, тогда как они, с их простым благочестием, находятся где-то далеко, под защитой стены огня.

Мог ли это быть рабби Нахман, цадик в роли маррана, персонажа с настоящими провидчески­ми и аналитическими способностями? Однажды, во время роковой поездки в Землю Израиля, ког­да казалось, что все уже потеряно, Нахман решил, что, если даже его продадут в рабство и лишат возможности жить в соответствии с еврейскими ритуалами, он все равно сможет соблюдать запо­веди в душе48. Этот важный для формирования личности опыт, теперь переосмыслен в сказку и

подан через героя, который может помешать си­лам зла, только живя под маской. В реальном мире идолопоклонства, войны и лжи путем к до­стижению цели становится отгораживание себя от своего народа, от молитвы, от публичного со­блюдения заповедей. Душа искателя родилась в мире фальши, и именно там должна вестись борьба за избавление.

Герой-канатоходец, мастерский притворщик, марран. Таковы версии экзистенциального одино­чества, более страшного, чем типичная изоляция сказочного героя, который, будучи нелюбимым пасынком или одиноким скитальцем, непремен­но находит новую и более долговечную привя­занность49. Что случилось с первым министром, после того как он вернул принцессу отцу? И что это за министр, который опять может свободно исповедовать иудаизм, тогда как его единовер­цы остались далеко позади? Все становится еще страшнее, когда финал сказки не отложен до мес­сианского завтра, а недвусмысленно трагичен.

Это приводит нас к «Раввину и его единствен­ному сыну», наиболее очевидно автобиографиче­ской из тринадцати сказок рабби Нахмана. Эта история восходит к давним годам, когда он со­бирал своих учеников в Медведевке. Похожий на таких реальных персонажей, как Дов из Черина, сын раввина должен преодолеть много трудно­стей, чтобы добиться нужного духовного совета. Воображаемый сын, который «чувствовал, что ему чего-то не хватает, и не знал, чего именно. И перестал ощущать смысл в учении и молит­ве», — это Дов, который в начале пути к