Мария Станиславовна вскинула голову, по щекам ее текли быстрые обильные слезы, оставляющие разводы и полосы от растекающейся черной туши и серо-синих теней. Губы в розовой помаде дрожали и некрасиво кривились.

– Этого не может быть, – проговорила она сквозь слезы. – Мы должны быть в очереди… Как же так… Сын в следующем году школу заканчивает, ему в институт поступать… Не может быть!

– Значит, и с институтом помочь обещали, – констатировала Потапова. – Что же получается у нас с вами, Мария Станиславовна? Почему ваш муж пошел на это безобразие? Почему дал себя уговорить? Из-за квартиры? Из-за института для сына? А может быть, обещали и материально помогать вашей семье, пока он будет сидеть за чужие грехи? Или ему чем-то угрожали?

Завгородняя решительно тряхнула головой и машинально промокнула лицо кончиками косынки. Снова мелькнула брошь на лацкане костюма, но рассмотреть ее Вера не успела. Синтетическая ткань косынки ничего в себя не впитала, только размазала черно-синие потеки еще больше. Но женщина, казалось, не думала об этом. Заметив испачканные концы, она просто сдернула косынку с шеи и стала комкать в руках, нимало не озаботившись своим лицом.

– Чем нам можно угрожать? Только тем, что до старости будем ютиться впятером на этих метрах в доме без лифта, и тем, что сын в армию пойдет, – горько произнесла она. – А если сын женится и дочка замуж выйдет, да детки пойдут – вообще непонятно, как мы выживем все вместе. Придется нашим детям не по любви жениться, а по расчету, чтоб жилье какое-то было. И будут всю жизнь несчастными. Что хорошего? Слава всегда старался все для семьи, для детей… Он на все готов пойти, только бы мы уже начали жить, как нормальные люди.

– Не на все, – мягко возразила Потапова. – На хищения же он не пошел. И на взяточничество. Или все-таки пошел?

– Да он не знал ничего! – почти выкрикнула Мария Станиславовна. – Все за его спиной делали! То есть он догадывался, конечно, начальник цеха же не может не знать, что у него в цеху творится, но он с этого ни копейки не имел! Ни копейки! Ему приказывали – он выполнял. Надеялся, что если будет послушным и промолчит, то квартиру дадут. Ну и понимал, конечно, что если откажется, так и уволить могут, и под статью подвести. Будто вы не понимаете, как это делается! Они сами все эти дела проворачивали. Потом давали ему бутылку водки или коньяка в подарочной коробке и корзинку с фруктами, мол, отвези в гостиницу нашему гостю, он и возил, откуда ему было знать, что в коробке не только бутылка, но и пачка денег! А потом пришли и сказали: возьмешь все на себя – будет и квартира, и институт для сына, и деньгами поможем. Не возьмешь на себя – найдем другого, кто возьмет, но только ты уже ничего и никогда не получишь, и в военкомат команду дадим, чтобы сына твоего в самую страшную дыру служить отправили.

Она опять расплакалась. Вера достала из сумки платок, хотела протянуть его жене Завгороднего через стол, но взгляд ее снова упал на брошку, которую теперь ничто не прикрывало. В груди болезненно кольнуло, Вера прищурилась, но видно все равно было плохо. Близорукость. Красивую оправу нигде не купить, а если попадалось в магазине что-то более или менее пристойное, то обязательно оказывалось, что по расстоянию между центрами зрачков не подходит. Глаза у Веры Леонидовны поставлены близко, и по параметрам ей подходили только детские оправы, смешные и нелепые. Она много раз пыталась договориться с оптиками, но ответ получала один и тот же: мы стекла не центруем, вставляем такими, какие они есть. Однажды Вера рискнула и заказала очки в довольно симпатичной «мужской» оправе, имевшей лишних 6 миллиметров. Через несколько минут ходьбы по квартире в новых очках у нее закружилась голова, затошнило, заломило в висках, потом в затылке. Она потратила месяц на то, чтобы постараться привыкнуть, и поняла, что затея эта бесполезна: кроме жутких головных болей и дискомфорта толку не было. В конце концов, читать и писать близорукость не мешала. А вот номер автобуса можно было определить только тогда, когда он уже останавливался у тротуара.

Плохо понимая истинные движущие мотивы своего поступка, прислушиваясь только к разливающейся боли в груди, Вера Леонидовна встала из-за стола и подошла вплотную к плачущей свидетельнице. Та взяла протянутый следователем платок и принялась отирать щеки и глаза.

Брошь. Точно такая же. Господи, как же больно…

– Красивая брошь, – сказала она, вернувшись на свое место. – Антиквариат?

– Не знаю, наверное. Это Слава подарил мне на рождение сына, сказал, что от его бабушки осталась. Купить такую мы не смогли бы, дорого очень. Единственное украшение у меня. И обручальное кольцо еще. Сережки мама подарила на восемнадцатилетие, золотые, с рубинами, но мы их продали, когда Славе нужно было после операции черную икру кушать, врачи посоветовали. А где ее возьмешь? В магазинах нету, пришлось у спекулянтов брать, с большой переплатой, вот денег за сережки как раз хватило, чтобы Славу выходить.

Вера вспомнила паспортные данные Марии Завгородней, которые сама же час тому назад вписывала в «шапку» протокола допроса: родилась в 1934 году во Львове. А ее муж – уроженец каких мест? Можно, конечно, достать из сейфа дело и посмотреть. А можно просто спросить. Господи, как же страшно…

– Вы сами из Львова. А ваш супруг откуда? Тоже львовский уроженец? Или киевлянин?

– Он из Черниговской области, из Прилук…

Завгородняя говорила что-то еще, но ее слова доносились до Веры как сквозь вату. Слово «Прилуки» накрыло ее плотным колпаком невыносимого отчаяния, поднявшегося из глубины детских воспоминаний.

Брошь. Не «точно такая же». Та же самая.

Вера Леонидовна не могла оторвать взгляд от украшения на костюме Марии Станиславовны. Та расценила этот взгляд по-своему, торопливо расстегнула булавку и протянула брошь следователю.

– Возьмите, пожалуйста, возьмите, только Славу не сажайте, он не виноват ни в чем, – бормотала Завгородняя, протягивая брошь.

«Не прикасайся к ней, – скомандовала сама себе Вера Леонидовна, – не трогай, не смей».

И тут же поняла, что руки сами взяли украшение и поднесли поближе к глазам. Изящная работа – букет маргариток, розовых и фиолетовых, золотые резные листочки, такие миниатюрные, что не верится, будто сделаны человеческими руками. Вот здесь не хватает самого маленького камешка, он выпал, когда бабушка Рахиль выронила из дрожащих рук на пол мешочек с ценностями. Из мешочка выкатилась брошка, десятилетняя Верочка тут же схватила ее и зажала в кулачке. Брошка была самой любимой из всего, что хранилось в бабушкином мешочке, она казалась Верочке такой красивой, такой невероятной, такой «из другого мира»! Девочка могла часами рассматривать ювелирное изделие, она знала каждую царапинку на нем, каждый камешек. И конечно же, знала и могла в любой момент воспроизвести надпись на непонятном языке непонятными буквами. Однажды Вера спросила у бабушки, что означают эти буквы и почему они такие странные, и бабушка Рахиль ответила, что это иврит, а слово означает «На память».

Но бабушка увидела, что девочка взяла брошку, и строго велела положить ее назад в мешочек. Вера тогда успела заметить, что крохотный камешек выпал из одного цветка и закатился в угол, но ничего не сказала бабушке, приняв такое детское и в то же время недетское решение: сейчас надо промолчать, а потом найти камешек и сохранить, потому что это же часть любимой брошки, и можно будет считать, что это вся брошка целиком.