Но найти камешек Верочка уже не успела…

Все царапинки, которые она помнила с детства, были на месте. Правда, и новые прибавились. Видно, что брошку носили все эти годы. И надпись не исчезла, все те же волнистые угловатые буквы. «На память».

– Берите, Вера Леонидовна, – доносился до нее умоляющий голос Завгородней, – только помогите Славе, он же ни в чем не виноват, он ни копейки не взял…

Вере удалось совладать с собой и вынырнуть из-под колпака.

– Вы с ума сошли, – строго проговорила она, положив брошь на край стола. – Вы хоть понимаете, что это взятка? Заберите немедленно. Все, что должно быть сделано по закону, будет сделано. Следствие во всем разберется. Давайте повестку, я подпишу, и можете идти. Но я вызову вас еще не один раз.

Руки Марии Станиславовны тряслись так, что совладать с булавкой она не смогла и после нескольких безуспешных попыток просто сунула брошь в сумку.

Оставшись одна, Вера Потапова заперла дверь кабинета изнутри, открыла сейф, достала материалы дела, нашла протокол «избрания меры пресечения в виде заключения под стражу». Там же лежала и фотография Вячеслава Завгороднего, начальника цеха крупного спиртового завода, арестованного по обвинению в хищениях и взяточничестве в особо крупных размерах. Статья расстрельная.

Он? Или не он? Прошло больше тридцати лет, тогда он был мальчиком лет двенадцати, сейчас это солидный мужчина «за сорок». Как разглядеть в нем черты того пацаненка, бежавшего рядом с колонной евреев из гетто, которых вели на расстрел, и торжествующе кричавшего: «Так вам и надо! Кончилась ваша власть! Чтоб вы сдохли, жиды проклятые!» В смертной колонне шли бабушка Рахиль, ее младшая дочка Розочка, совсем подросток, хотя и приходилась Вере теткой, и трехлетняя Леночка, дочь бабушкиной старшей дочери, тети Сони. Отец Веры, Леонид, был средним сыном бабушки…

Вера многое забыла из того страшного военного времени. Но этот мальчишка из памяти никак не стирался. И простить его она не могла. Потом, на следующий день, она увидела мальчишку еще раз. Он играл во дворе дома, где жила та женщина. Та, которая обманула и предала. Наверное, мальчик был ее сыном.

И вот мальчик вырос. Закончил школу, получил высшее образование, стал начальником цеха. Даже в партию вступил, хотя по всей биографии заметно, что не сильно-то он этого хотел, просто понимал, что дальнейшего продвижения по службе без членства в КПСС не будет, и в очередь на получение нового жилья его, беспартийного, не поставят, будут отказывать под любыми благовидными предлогами. Женился, обзавелся детьми. По случаю рождения сына подарил жене брошь, которую получил от матери. Соврал, что от бабушки. Или это мать его обманула? Сказала, что брошь бабушкина, утаила от сына, откуда на самом деле взялось украшение.

Итак, вопрос: знал ли Вячеслав Завгородний истинную историю броши? Допустим, не знал. Допустим, мать об этом благоразумно умолчала…

А что, если Завгородний вообще не тот мальчик? Что, если та женщина, которая обманула и предала, давным-давно продала брошь кому-то из жителей города, и Завгородний – мальчик из совсем другой семьи, которую, оперируя правовыми категориями, можно назвать добросовестными приобретателями? Брошь оказалась у его родителей законным путем, потом перешла к сыну.

В одном Вера Потапова была уверена твердо: мальчишка, радовавшийся расстрелу евреев и желавший им смерти, был тем же самым, кого она видела во дворе дома той женщины. В этом никаких сомнений не было. Она хорошо его запомнила – и лицо, и волосы, и одежду. Оставалось только выяснить, был ли этот мальчик Славой Завгородним. А выяснить это совсем несложно.

* * *

– Думаете, он мог деньги прятать в доме у матери? Она умерла лет десять назад, – с сомнением переспросил Олесь, получив от следователя Потаповой новое задание.

– Я ничего не думаю, – сухо ответила Вера Леонидовна. – Мне пока думать не над чем, вы мне никакой информации не предоставили. Завгородний уже неделю под стражей, а вы ничего, кроме обыска в его квартире, не сделали. К вам лично у меня претензий нет, – тут же добавила она, – вы не принимаете процессуальных решений, это задача следователя, но уж информацию-то о ближнем круге подозреваемого можно было собрать. А вы даже о его родственниках ничего не выяснили, не говоря уж о друзьях детства, одноклассниках и однокурсниках. Неужели этот Завгородний такой ушлый, что смог сам придумать схему хищений и сам ее реализовать? Если у него не было подельников на заводе, значит, они были среди его друзей, причем друзей старых, давних, проверенных. Возможно, искать следует среди его земляков, выходцев из Прилук. Я специально не допрашиваю пока Завгороднего, его уже допросили ваши киевские следователи, а мне нужно дождаться такой информации, с которой я его расколю с первого раза.

– Да зачем колоть-то его? Он же признался, ничего не отрицает.

– Товарищ капитан, я вам уже объясняла: сейчас не те времена, когда признание считалось царицей доказательств. Если судья начнет интересоваться, каким образом Завгородний в одиночку проворачивал свои махинации, мы получим дело на доследование и по выговору с занесением. Кстати, фотоальбомы при обыске нашли?

– Вроде да, – в голосе Олеся слышалось сомнение. Вероятно, он плохо помнил такие детали.

– Изъяли?

– Нет, а зачем?

– Послушайте, – сердито проговорила Вера Леонидовна, – ну почему я должна объяснять вам такие очевидные вещи? Я сейчас вынесу постановление о выемке, берите его, поезжайте к Завгородним домой, изымайте альбомы, все, какие найдете, и будем смотреть, какие персонажи появляются рядом с фигурантом с детства и до последнего времени. Вот к ним – особое внимание. Они могут оказаться подельниками. Докажем группу – уже полегче будет.

До оперативника наконец дошло, что «указание» можно выполнять не буквально, а толковать расширенно. В самом деле, если есть задача посадить «стрелочника» и вывести из-под удара истинных виновников, то надо сделать это красиво и убедительно, а кто сказал, что ради такой благой цели нельзя пожертвовать еще парой-тройкой обычных граждан? Капитан КГБ отлично понимал, что репутация видных партийных и хозяйственных руководителей есть основа доверия народа к партии и правительству, иными словами – к власти, а как же без доверия и без репутации сделаешь народ управляемым? Никак не сделаешь. И чтобы сохранить управляемость, можно и посадить кого-нибудь попроще или, к примеру, в психушку утолкать, навесив несуществующий диагноз и заколов сильными препаратами. Как говаривал знакомый Олеся, врач-психиатр, «галоперидол в задницу – и привет горячий». Управляемость простого народа – это и есть та самая государственная безопасность, обеспечению и защите которой он, капитан Олесь Огневой, служит.

Вера Леонидовна быстро написала постановление, и Олесь обещал привезти альбомы сегодня же к вечеру, а завтра прямо с утра кто-нибудь из оперов отправится в Прилуки наводить справки о матери Вячеслава Завгороднего и друзьях его детства.

Делая все, что полагалось по службе, Вера старалась не думать о фотографиях, которые увидит уже через несколько часов. Однако то и дело ловила себя на ошибках, которые совершала, как только позволяла мыслям уйти в опасную сторону. Рвала бумаги, начинала все сызнова, злилась…