— Ну, сейчас наши им устроят цыганочку с выходом, — затаив дыхание, почти шепотом проговорил Кармелюк.

Оба Пе-2 и сопровождавшие их истребители, наверное, решили за второй заход избавиться от всего боекомплекта. Как говорится, чтобы по третьему разу не возвращаться к недоработкам. Бомбардировщики шли по центру, рядом, на небольшом диагональном расстоянии друг от друга. Истребители—в охранительной позиции по флангам. Кто-то из пехотинцев, не выдержав психологического эффекта этой неумолимо приближающейся смерти, в панике бросился назад. Уцелевшие мотоциклисты в спешке разворачивали свои машины. Но было поздно. Четверка самолетов, выстроившись в боевом порядке, как на параде, охватывала коридором своего движения практически всю ширину немецкого наступления. Немцы почти не стреляли в воздух. Они пытались укрыться от летящей им на головы смерти, найти хоть какую-то спасительную ложбинку в этой ровной, как стол, степи.

Самолеты шли на бреющем полете, а позади, за ними, почти сплошной стеной вырастала и вспучивалась земля. Взрывы росли послушно и ровно, точно почву вспахивал огромный невидимый плуг, прикрепленный невидимым ярмом к четверке небесных железных коней.

Вспахав это ратное поле, самолеты, в том же строгом нерушимом порядке, ушли за спины обороняющихся. К своим, от линии фронта, за Дон…

А перед глазами удерживавшей оборону роты — остолбеневшей, умолкшей — осталась донская степь, превращенная в месиво из огня и воздуха, земли и железа. И плоти — разорванной на куски и кусочки, насмерть разъятой, уже умерщвленной, но еще живущей, доживающей свои кровавые, булькающие, пузырящиеся миги в агонии издыхания.

Зиночка только что закончила перевязку сержанта Зюзина и принялась за ранение старшины. Долго ей пришлось повозиться с обгоревшей спиной артиллериста. Тот даже не морщился, когда она обрабатывала рану мазью. Терпел и все приговаривал: «А может быть, спиртиком? А, сестричка?» На позициях наступило затишье. Ошметки наступавших немцев отползли на исходные рубежи. Им понадобится немало времени, чтобы прийти в себя после сегодняшнего дня.

Батальон на полную катушку использовал передышку. Раненых готовили для отправки во второй эшелон. Ходячие, которым уже сделали перевязку, нетерпеливо бродили кругами, ожидая обоза. Те, кто не мог двигаться, отлеживались молча, приходя в себя после боя. Было несколько тяжелых. Среди них — и старший сержант Заслонов. Осколок попал ему в грудь. При каждом вздохе внутри его что-то клокотало и шипело. Он вытягивал голову и пытался что-то сказать, но всякий раз морщился от боли и откидывался назад так, что слышно было, как затылок стукается о землю. Зиночка, перевязав его, покачала головой. Потом старшине она шепотом сказала, что у Заслонова, скорее всего, пробито легкое и шансы выжить невелики.

Из уцелевших в бою большинство отсыпалось. Дрыхли вповалку, кого где застала накопившаяся от смертельного переутомления усталость. Те, к кому сон не шел, занимались всякими мирными мелочами. С санитарным обозом должны были подвезти солдатскую кухню. В ожидании ужина и заслуженных фронтовых ста грамм, сидя и лежа на холодной земле, бойцы травили негромкие разговоры. Касались они большей частью жратвы, всякой снеди и блюд из деревенской и прочей кухни, которые так вкусно и смачно готовили на гражданке солдатские жены. Лучшим рассказчиком по этой части был ефрейтор Пивденный. По всем повадкам чувствовался в этом низкорослом, зажимистом мужике зажиточный крепкий хозяин. Когда он начинал повествовать, «яки клёцки може зробить его жинка», сколько маслица треба добавить, «як треба коптить каплуна», чтобы мяско, пропахшее дымком, подернулось золотистой корочкой, все отделение умолкало, внимая ефрейтору й захлебываясь при этом собственной слюной. А ему того только и надо. Поболтать Пивденный любил, а еще больше любил при этом перебирать сокровища из своего вещмешка.

Вещмешок ефрейтора Пивденного был притчей во языцех, объектом насмешек всего второго отделения. Удивительным образом он вмещал неимоверное количество трофейных вещей. Портсигары, часы, зажигалки, перочинные ножи — этого добра ефрейтор насобирал неимоверное количество. Как говорил сам Николай Пивденный, «реквизированных у басурмана». С мешком тот не расставался ни на секунду, таская его под пулями и снарядами. Особенно его подначивал Кармелюк, по-землячески. Оба они были родом с Херсонщины. Как начнет старшина над ефрейтором подтрунивать, идет потеха для всей роты.

— Микола…

— Слухаю, товарищу старшина?…

— Ты як чахлик невмерущий, над добром своим чахнешь…

Дружный хохот десяток глоток оглашает степь. А Пивденный невозмутим:

— Це я так расслабляюсь… Нервы у меня дуже шалят от цих фрицев поганых…

Старшина сдерживает улыбку, подмигивая окружающим, и делает второй заход:

— Микола…

— Слухаю, товарищу старшина?…

— А може, мы зробим тебя начальником обоза…

— Це добре было бы… — поначалу степенно откликается Пивденный. Но потом понимает, что таится в этом предложении какой-то подвох. Он отрывает взгляд от своих сокровищ и оглядывает смеющиеся лица.

— Це добре було бы… — осторожно повторяет ефрейтор и оглядывается на старшину: — Як с конями обращаться, я зрозумию…

— Э нет, Микола… — разъясняет старшина. — Коней не будет…

— А як же обоз без конив?… — непонимающе переспрашивает Пивденный.

— Дак если ты будешь начальником обоза, кони не нужны будут. Ни кони, ни телеги, ни обозники. Ты ж один весь обоз в мешке своем унесешь!… — не сдержавшись, в общем громе хохота разражается смехом Кармелюк.

— Представляешь, какая польза и экономия для батальона? — Кармелюк сотрясается от смеха, что вызывает строгое замечание Зиночки. Пивденный ничего не говорит в ответ, а только быстро-быстро складывает свои трофеи в мешок, обиженно сопя.

Веселье, всколыхнувшись волной, рассыпалось на шуточки и прибаутки и вскоре совсем затихло. Слишком велика была усталость солдат. Даже улыбки и смех отнимали у них слишком много энергии. Все опять вернулись к своим молчаливым занятиям. Кто штопал штопаную и перештопаную гимнастерку, кто занимался истреблением надоедливых вшей, кто дописывал письмо домой, начатое, но не законченное перед боем, а кто перечитывал в сотый раз весточку с родины, то и дело поглядывая на фотокарточку семьи или своей далекой возлюбленной.

Наконец, Зиночка закончила обрабатывать рану Кармелюка и принялась забинтовывать ему руку На очереди был Аникин со своей ногой. Он отрешенно наблюдал, как миниатюрные, чуть припухлые пальчики санинструктора ловко перехватывают бинт вокруг предплечья старшины Кармелюка. Тот сидел, зажмурившись от удовольствия. Как мартовский кот на весеннем солнышке. И усы ему — в самый раз. То и дело выкручивает их кончики по-казацки здоровой правой рукой.

Действительно, за Зиночкиными ручками можно наблюдать бесконечно. Как можно здесь, на переднем крае, среди всей этой грязи и смерти, иметь такие чистенькие ладошки? Чудеса… И вся Зиночка — как воркующая голубка, спустившаяся с небес в гнездовье драчливого, завшивленного воронья. В аккуратненькой, словно только из прачечной, гимнастерочке, в юбочке, так ладно обтягивающей ее округлые бедра. Ее новенькие, миниатюрного размера хромовые сапожки, голенища которых так мягко обхватывают красивые икры. И пилотка, пришпиленная «невидимками» к белокурым, коротко стриженным волосам, сидит на ее миловидной головке как-то особенно свежо и уютно. По-домашнему. Можно было понять майора. Тот обхаживал ее бдительно, даже сурово — как марал в сезон осеннего спаривания. Никого к ней не подпускал, доводя ситуации до скандала и глупостей. Причем доставалось зачастую как раз Зиночке. Лет ей было уже за тридцать, но годы проявлялись лишь в сосредоточенной опытности, которая сквозила в пристальном взгляде ее красивых серо-зеленых глаз. Ее миниатюрная фигура была налита дурманящей женственностью, зрелой красотой, знающей себе цену и притягивающей к себе взгляды и мечтательные мысли всего личного состава батальона.