В ночном кабачке, а они всегда ходили в один и тот же, уже сидели Никола, Тони д'Альбре и прочие. Обрадованная Беатрис бросилась им в объятия и тут же рассказала в самой смехотворной форме об их ужине. Никола и Тони в свою очередь стали умирать от смеха. Беатрис тем временем обрисовала Эдуара так трогательно и так смешно, что сердиться было невозможно. На самом деле он отдавал себе в этом отчет, и больше всего в этой идиотской истории он страдал не оттого, что его роль была смешна, а скорее от своей незначительности. Его роль мог сыграть любой из знакомых Беатрис, любой, кто охвачен приступом чувствительности или склонен к псевдолевацким тенденциям. Его мучило то, что, будучи любовником Беатрис, которая только сегодня вернулась после долгого отсутствия, получил от нее вместо ужина вдвоем этот урок; более того, все, кажется, считают это нормальным. «Да уж, – сказала ему Тони, вытирая слезы, – от Беатрис можно ожидать всего».

– А эта самая Зое, – торжествующе добавила Беатрис, – просто халтурила и чуть не испортила мне примерку. Ведь было уже шесть часов! Я не люблю людей, которые халтурят на работе.

И тут, поскольку она говорила серьезно, ее достойные слушатели закивали с полным одобрением. Эдуар три раза подряд заказал им водку. Водка делала его беззаботным. Он знал, что через полчаса кончит тем же, чем и они: будет смеяться и насмешничать над жалким молодым человеком, который ханжески вздыхал из-за слез какой-то швеи. И не без оснований, потому что хоть он и возмущался гнусностью социальных различий, однако именно Беатрис, и только она, сумела переступить через них и заставила забыть о них Зое на протяжении всего ужина. Ее жертва – если вообще считать ее жертвой – осталась очарованной этим вечером, в то время как сочувствующий ей и жаждущий равноправия Эдуар не знал, о чем с ней говорить, и только злился.

– Так, значит, – не отставала Тони д'Альбре, – вы левый, так ведь, а, Эдуар? Это меня не удивляет.

Она коварно улыбалась, указывая на него пальцем.

– Я не интересуюсь политикой, но я действительно скорее левый, – подтвердил Эдуар. – А что именно вас не удивляет?

– Прежде всего история с примеркой, – сказала Тони, – а потом (тут она прыснула со смеху), вы не сердитесь, но я не понимаю ничего из того, что вы пишете, а обычно, когда я не понимаю того, что кто-то пишет, этот кто-то оказывается левым.

Она, должно быть, прилично выпила, как все вокруг, но тут же сообразила, что опьянела, и благодаря своему потрясающему инстинкту, который во время кораблекрушения подсказал бы ей, кто из пассажиров самый богатый – будь это даже незнакомец в бумазейной пижаме – и именно ему она протянула бы последний спасательный круг, – она дала задний ход: Эдуар прежде всего был писателем, левым ли, правым ли – неважно, которого превозносила критика, а значит, у него был шанс преуспеть.

– Я сказала так, к слову, – похлопав его по руке, улыбнулась Тони, – и, конечно, преувеличила. Мне нравятся ваши пьесы, и мы ведь теперь с вами добрые друзья, не так ли? Вы же не перестанете встречаться с нашей птичкой…

Она кивнула в сторону Беатрис, которая, улыбаясь и прикрыв глаза, танцевала в объятиях Никола. Они очень хорошо танцевали вместе.

– Прекрасная парочка, а? – спросила Тони. – Не волнуйтесь, голубчик Эдуар, это дело прошлое. А вообще, если будут неприятности, звоните мне. Если кто-то знает парижскую жизнь Беатрис, так это я.

Эдуар молчал целую секунду.

– Нет, благодарю, – выговорил он наконец.

Несмотря на хмельной туман, он испугался: сначала его испугало предложение Тони, а потом его отказ от него. Тони была ему омерзительна, но, может быть, ему стоит сделаться приятелем этой псевдо-Эноны? И он уже представлял себе, как звонит ей на рассвете, умоляя указать ему путь и средства, чтобы вернуть бежавшую Беатрис. Он видел себя жертвой адских обстоятельств, трагическим героем комедии Фейдо: он – обманутый простак, Тони – наперсница, а Беатрис, конечно, жестокая прелестница.

– Театр, да и только, – сказал он вслух.

Слово «театр» окончательно отрезвило профессионального импресарио.

– Как продвигается ваша пьеса? – спросила Тони. – Расскажите мне, расскажите мне все, мы же с вами друзья. Есть роль для Беатрис?

Эдуар уставился на нее в изумлении, как будто имел дело с сумасшедшей, но потом сообразил: он был писателем, Беатрис – актрисой, и он любил ее. Он подумал, что никогда, ни на одно мгновение, ему не приходило в голову написать для нее роль. Сама мысль об этом казалась ему неприличной, пошлой, почти оскорблением, причем именно из-за их связи. Любовь – одно, работа – другое, и смешение этих двух вещей казалось ему, даже из чисто логических соображений, непристойностью. Он почувствовал себя почти виноватым.

– Нет… нет… – забормотал он, – вообще-то главная роль там мужская, и я начал эту пьесу давно, когда… когда…

Теперь он отбивался, почти извинялся.

– А надо бы об этом подумать, – весело сказала Тони. – Во всяком случае, на будущее. Сейчас мы завалены предложениями. Беатрис вам ничего не говорила?

– Нет, – удивленно сказал Эдуар. – Ничего.

Она и в самом деле ничего ему не говорила. Беатрис никогда не говорила с ним о своей работе, только иногда ворчала по поводу своего расписания или обязательных встреч с журналистами. Слава богу, она, видимо, стеснялась говорить на эту тему, так же как он.

– Странно, – заметила Тони, – она ни о чем, кроме работы, не думает… Конечно, когда не влюблена, – любезно добавила она.

Но именно вторая фраза, такая далекая по смыслу от первой, окончательно добила Эдуара. Ясно, что Беатрис ни о чем другом не думает, только о работе, работа для нее главное; и ясно, что не так уж она ему доверяет, чтобы обсуждать с ним свои рабочие дела, и ясно, что время от времени ей случается влюбиться; были мужчины до него, а кто, интересно, просматривается после? Он – не ее судьба. Это его судьба – Беатрис. Несомненность этого факта, который он обсуждал сам с собой и днем и ночью, показалась ему вдруг до того очевидной и окончательной, что ему захотелось встать и уйти. Но друзья его по-прежнему танцевали, официанты разносили напитки, Тони продолжала неразборчиво бормотать, и уйти он не мог.

Он словно бы вскочил на ходу на вертящуюся карусель, тряскую, губительную, и захотел любой ценой соскочить обратно – хоть и знал, что однажды его внезапно выкинут с нее, сейчас удерживают его скорость и закон всемирного тяготения. Эдуар заказал еще выпивку, и ночь наполнилась сногсшибательными проектами и путаными теориями. Было четыре часа утра, когда Эдуара Малиграса, который вообще-то не пил, привела к себе домой, мертвецки пьяного, его любовница. Она раздела его, поцеловала в лоб и в прекрасном расположении духа уснула с ним рядом.

На следующий день часов в одиннадцать Беатрис, свежая, как акварель, и даже вызывающе свежая, качалась в гамаке. Эдуар сидел на садовом стуле в ужасном состоянии и старался на нее не смотреть.