В аптеке я взял, помимо прочего, немного зерна для Бриджит и ещё кое-что. После сентябрьских событий, связанных с мнимым лекарством от чумы, я немало потрудился, выясняя, что мастер Бенедикт знал о ядах.

Однажды вечером, разбирая вещи учителя, я нашёл сундучок, спрятанный под кипой бумаг. Это был простой, но прочный ящик из вишнёвого дерева, ничем не украшенный, если не считать пары крепких замков. Обнаружив его, я принялся повсюду искать ключи и в конце концов нашёл – один в мастерской, другой в комнате моего учителя. Открыв сундучок, я понял, почему мастер Бенедикт соблюдал такие предосторожности. Яды. Внутри лежали разнообразные яды – в крошечных баночках, флаконах и пузырьках. Все были надписаны: мышьяк, белладонна, болиголов и ещё несколько десятков других. В крышке были спрятаны записи. Из них следовало, что мастер Бенедикт хранил яды, чтобы изучить их, определить их свойства и изготовить противоядия. Было тревожно – и, как ни странно, притягательно – держать в руках ящик, наполненный смертью.

В то время, когда я его обнаружил, меня занимали другие дела: я должен был изготовить огромное количество венецианской патоки для врачей, лечащих чуму в городе. Посему я не успел досконально изучить бумаги мастера Бенедикта. Теперь же, когда я ехал в Париж, у меня оказалось полно времени, чтобы в них покопаться, поскольку, кроме как читать, делать было особо-то и нечего. И хотя меня не слишком прельщало одиночество, я радовался возможности провести время наедине с записями учителя. Я читал его заметки о том или ином яде, потом закрывал глаза и представлял себе его голос. Иногда, на несколько прекрасных мгновений, я представлял, что мастер Бенедикт снова сидит рядом со мной. Записки я читал в карете, а сундучок с флаконами оставлял до вечера и изучал в комнате гостиницы: тряская поездка по неровной дороге и хрупкие банки с ядами – не лучшее сочетание.

– От этих штук в дрожь бросает, – сказал мне Том однажды вечером.

Я не мог с ним не согласиться. Но вместе с тем они притягивали меня. Тем более некоторые выглядели весьма экзотично.

– Только взгляни. – Я вытащил банку, запечатанную воском. Внутри была тёмная липкая жижа. – Это из Южной Америки. Называется кураре.

– И что будет, если его выпить?

– Вообще-то, ничего. Он работает, только если смазать им оружие. Когда яд попадает в кровь, он парализует. Мышцы перестают работать. Но, видимо, жертва продолжает чувствовать, что умирает.

Том пришёл в ужас.

– И кто изобрёл эту штуку?

– Изначально она не предназначалась для людей. Индейцы племени макуши в Гайане обмакивают в яд свои стрелы, когда охотятся.

– Тогда зачем он понадобился мастеру Бенедикту?

– Для опытов. Чтобы немного расслабить мышцы и тело. Он думал, что небольшие дозы могут оказаться благом для тех, кто страдает падучей болезнью. А посмотри вот на это!

Я поставил банку обратно в ящик и взял другую.

– Он из Японии. Это рыба.

– Рыба?

– Ну, части рыбы. Она называется фугу. Кажется, она умеет раздуваться, словно пузырь, и выпускать шипы.

– Это смешно.

– Так пишет мастер Бенедикт в своих заметках, – настаивал я. – Кажется, она ужасно ядовитая. Но японцы всё равно её едят.

– Ну вот, теперь я точно знаю, что ты всё выдумал, – сказал Том. И остался в твёрдой уверенности, что я просто-напросто подшутил над ним.

Итак, большую часть времени в поездке я проводил, изучая яды, средства отравления и методы тихого убийства, пытаясь сохранить в памяти как можно больше деталей. Вспомнив запах чеснока изо рта Джона Гловера, я пришёл к выводу, что убийца скорее всего применил мышьяк. Он использовался во многих формах, самой смертоносной из которых был простой белый порошок – бесцветный и не имеющий запаха. А это значило, что если убийца не окажется недотёпой, его почти невозможно обнаружить.

У мастера Бенедикта был флакон с мышьяком, и я тщательно изучил его, хотя уделил внимание и другим ядам. Однажды, когда я прикрыл глаза, чтобы услышать голос учителя, в голове зазвучало предупреждение. «Будь готов ко всему, Кристофер. Отравители коварны, и их не стоит недооценивать. Помни, что убийцы уже пытались замаскировать свои истинные намерения, сделав вид, будто их цель – король».

То, что сказал учитель, напомнило мне о предостережении лорда Эшкомба. Он дождался, когда Карл окажется за пределами слышимости, и сказал:

– Это нападение очень меня беспокоит. И дело не только в яде. Удар по женщинам из королевской семьи Франции? Это не имеет смысла.

– Почему же? – спросил я. – Если убийцы хотят разделаться с королевской семьёй, им нужно избавиться и от жён, разве нет?

– Я так не думаю. Франция не похожа на Англию, где могла царствовать Елизавета. Их страна подчиняется Салическому закону: женщинам запрещено наследовать трон. Убить детей – во всяком случае, мальчиков – это ещё можно понять. Но женщин? Это какая-то чрезмерная жестокость. – Он покачал головой – Будь осторожен, Кристофер. Не знаю, кто противостоит нам, но эти люди безжалостны.

От его слов у меня мороз прошёл по коже, и они были стимулом учиться ещё усерднее. Я сожалел, что не могу толком насладиться пейзажем. А он был прекрасен. Мы двигались по холмистой местности, мимо древесных кущ и полей, узких перелесков и долин. Миновали деревни, глядя на каменные дома с соломенными крышами и дымом, поднимающимся из труб.

Я наблюдал, как жители деревень доят коров и ухаживают за овцами, и размышлял, какой бы была моя жизнь, если б я вырос тут. Простой, – подумалось мне, – и, может быть, немного скучной… Как бы ни было всё это мило, но в какой-то мере я уже тосковал по городской суете. Тем не менее я ощущал странное умиротворение. И наконец понял, почему фермеры, с которыми мне случалось перекинуться словом на рынке, твердили, что не понимают, как мы можем жить в этих грязных, вонючих городах. И вот теперь я предавался фантазиям, воображая иную жизнь.

Что я понял со всей определённостью: езда в королевском обозе – отличный способ путешествовать. Хотя мы передвигались медленнее, чем иные путники (поездка в Париж занимала две недели), мы всегда находили время, чтобы выбрать приличную гостиницу и как следует отдохнуть. Вечера проходили весело: дамы пели или играли в разные игры, по преимуществу в карты.

Как выяснилось, вскоре после того, как Салли стала горничной леди Пемброк, та вручила ей лютню. В своё время Салли сказала мне, что научилась играть в Крипплгейтском приюте, и музыка – любимое её занятие. Но я и не подозревал, насколько она в этом хороша. Её пальцы так и летали по струнам, оживляя мелодии, когда она пела. Миэтта была в восторге – она обожала музыку. И хотя я как правило сидел отдельно от дам, я всегда с нетерпением ждал возможности услышать игру Салли.

– Ты никогда не говорила мне, что так прекрасно играешь, – сказал я ей однажды вечером.

– Пф-ф! – ответила Салли и отошла. Но после этого несколько сменила гнев на милость.