– Сказала.

Он склоняет голову набок, прищуривается:

– Да что ты! Ты сказала своему психотерапевту, что человека, совратившего тебя в детстве, обвиняет в домогательствах другая девушка, и вы это не обсуждаете? Я тебя умоляю.

Я пожимаю плечами:

– Для меня это не так уж важно.

– Ну конечно.

– И он меня не совращал.

Ноздри Айры раздуваются, взгляд становится жестким – знакомая вспышка бессильной досады. Он поворачивается, словно собираясь пойти прочь – лучше уйти, чем сорваться на меня, – но потом возвращается.

– Она вообще о нем знает?

– Я хожу к психотерапевту не для того, чтобы это обсуждать, ясно? Я хожу из-за папы.

Полночь. В соборе звонят далекие колокола, светофор вместо красного-желтого-зеленого начинает мигать желтым, Айра качает головой. Я вызываю у него отвращение. Я знаю, что он думает: я прощаю извращенца, потакаю ему. Так подумал бы любой. Как бы там ни было, я защищаю не только Стрейна, но и себя. Потому что, хотя иногда я и сама описываю кое-что из того, что со мной случилось, словом «совращение», в чужих устах оно звучит мерзко и слишком однобоко. Оно поглощает все, что произошло. Поглощает меня и все те разы, когда я хотела этого, умоляла об этом. Прямо как законы, сводящие весь секс, который был у нас со Стрейном до моего восемнадцатилетия, к юридическому изнасилованию; и мы должны поверить, что этот день рождения – волшебный? Это такая же произвольная веха, как любая другая. Разве не логично, что некоторые девушки созревают раньше?

– Знаешь, – говорит Айра, – в последние несколько недель, когда все это показывали в новостях, я думал только о тебе. Я за тебя волновался.

Приближаются фары – ярче и ярче – и скользят по нас, когда машина сворачивает за угол.

– Я думал, тебя расстроит то, что написала эта девушка, но тебе как будто все равно.

– А почему меня должно это расстроить?

– Потому что он делал то же самое с тобой! – орет он.

Его крик эхом отскакивает от зданий. Айра втягивает в себя воздух и смотрит себе под ноги. Ему стыдно, что он потерял самообладание. Никто не доводил его так, как я. Раньше он все время это повторял.

– Айра, не стоит так переживать, – говорю я.

Он презрительно фыркает, смеется.

– Поверь, я в курсе.

– Мне не нужна твоя помощь. Ты этого не понимаешь. Никогда не понимал.

Он запрокидывает голову.

– Ну, это был последний раз. Больше и пытаться не стану.

Айра отворачивается и идет прочь, я кричу ему вслед:

– Она лжет!

Он останавливается, оглядывается.

– Я про девушку, которая написала пост. Все это вранье.

Я жду, но Айра не отвечает, не шевелится. Снова приближаются и пролетают мимо фары.

– Ты мне веришь? – спрашиваю я.

Айра качает головой, но без злости. Ему меня жаль. Это еще хуже его беспокойства, хуже всего.

– Ванесса, когда до тебя наконец дойдет? – спрашивает он.

Шагая по Конгресс-стрит к холму, он вдруг бросает через плечо:

– Кстати, насчет новой квартиры. Я могу ее себе позволить, потому что у меня новые отношения. Мы вместе снимаем.

Он пятится и следит за моим лицом, но я не выдаю эмоций. Я сглатываю горящим горлом и моргаю так быстро, что Айра размывается в тень, в туман.

В полдень меня будит рингтон, который я установила на номер Стрейна. Звук проникает в мой сон – позвякивающая мелодия музыкальной шкатулки вытягивает меня из дремоты так мягко, что я отвечаю на звонок, еще не до конца проснувшись.

– Сегодня у них совещание, – говорит он. – Решают, что со мной делать.

Я смаргиваю сон; мой заторможенный ум не сразу понимает, о ком он.

– Школа?

– Я знаю, что будет, – продолжает Стрейн. – Я преподавал там тридцать лет, а они выбрасывают меня, как мусор. Поскорее бы все это закончилось.

– Ну, они чудовища.

– Я бы не стал выражаться так однозначно. У них связаны руки. Если в этой истории и есть что-то чудовищное, так это небылица, которую выдумала эта как-ее-там. Ей удалось сформулировать достаточно расплывчатое обвинение, чтобы оно казалось жутким. Какой-то проклятый фильм ужасов.

– Больше похоже на Кафку, – говорю я и слышу, как он улыбается.

– Пожалуй, ты права.

– Значит, у тебя сегодня нет уроков?

– Нет, мне запретили появляться в кампусе, пока они не примут решение. Чувствую себя преступником. – Он шумно выдыхает. – Слушай, я в Портленде. Можем увидеться?

– Ты здесь? – Я выбираюсь из постели и бегу по коридору в ванную.

У меня сводит живот, когда я вижу себя в зеркале, вижу мелкие морщинки вокруг рта и под глазами, которые, кажется, появились, как только мне исполнилось тридцать.

– Ты живешь в той же квартире? – спрашивает он.

– Нет, я переехала. Пять лет назад.

Секундная тишина.

– Подскажешь, как добраться?

Я вспоминаю о тарелках с засохшими объедками в мойке, переполненной мусорной корзине, застарелой грязи. Представляю себе, как он зайдет ко мне в спальню и увидит кучи грязного белья, ряд пустых бутылок рядом с матрасом, мой вечный бардак.

«Тебе пора образумиться, – скажет он. – Ванесса, тебе тридцать два года».

– Может, лучше встретимся в кофейне? – спрашиваю я.

Он сидит за угловым столиком, и сначала я с трудом узнаю этого грузного старика, стиснувшего в ладонях кружку. Я направляюсь к нему, срезая путь через очередь к кассе и обходя стулья, и тут он замечает меня и поднимается со своего места. И тогда сомнений не остается – эта надежная, цельная гора ростом шесть футов и четыре дюйма мне так знакома, что мое тело берет верх, заключает его в объятия и хватается за его куртку, пытаясь прижаться к нему как можно крепче. Сливаясь с ним, я чувствую то же, что и в пятнадцать лет, – запах кофе и меловой крошки. Моя голова едва доходит ему до плеча.

Когда Стрейн отпускает меня, в глазах у него стоят слезы. Он смущенно поднимает очки на лоб и вытирает щеки.

– Извини, – говорит он. – Знаю, меньше всего тебе нужно возиться с рыдающим стариком. Просто при виде тебя… – умолкнув, он вглядывается в мое лицо.

– Все нормально, – говорю я. – Ты в порядке.

Мои глаза тоже наполняются слезами.

Мы садимся друг напротив друга, как обыкновенные люди – старые знакомые, встретившиеся после долгой разлуки. Он выглядит удручающе постаревшим: весь седой, не только волосы, а даже кожа и глаза. Борода исчезла. Впервые я вижу его гладко выбритым. На ее месте брыли, на которые я без рвотных позывов смотреть не могу. Они висят, как медузы, утягивают вниз все его лицо. Это шокирующая перемена. С нашей последней встречи прошло пять лет – достаточно, чтобы его лицо разрушил возраст, но я представляю, что это случилось после поста Тейлор. Вроде мифа о людях, которые от горя седеют за одну ночь. Я холодею от внезапной мысли: это может его сломать. Может его убить.