…Ухали орудия, уже сплошным, густым гулом покрывая ружейную и пулеметную пальбу. Батальон шел треугольником, рассекая огнем черную ночь…

К утру мы пробились.

* * *

— Шибко палили!.. Как ваши давеча!.. — сказал мне Горшков, идя со мною к 1-му взводу.

…Подпоручик Морозов стоял над санями, в которых, сжимая пальцами поросший бородой подбородок, лежал рядовой Степун. Раненный осколком в грудь, Степун умирал.

— Не совладел… — хрипел он, пытаясь приподняться. — Не уберег… Жизни не… не… не уберег…

Он смотрел на нас округлившимися, немигающими глазами.

Пальцы на подбородке у него расползались.

— Отходит! — тихо сказал Горшков и, сняв фуражку, перекрестился.

— Ннна-а-а-а-а… — вновь задергал Степун губами. На-вов-во-вовсе-теперь… от-т-т-т… — Сквозь приоткрытый рот Степуна было видно, как прыгает его язык. — Т-т-т-т… отдети-шшш-ш-ш…

И, зашипев, он захлебнулся красной пеной и, выгнувшись вверх всем телом, бросил руки по швам…

* * *

— Я давно уже… Черт!.. От детишек, — помнишь?.. — подошел ко мне через час подпоручик Морозов, когда уже на пустые сани Нартов набрасывал свежую солому. — И у меня ведь… — Он замолчал, вздохнув, и добавил, уже тише: Ведь и жена моя тоже… носит… Уже на седьмом теперь.

— Господин поручик!.. Господин поручик!..

Меня звали к ротному.

* * *

— …Ты что? Скулить?.. — размахивая ножнами шашки, кричал на Ефима поручик Ауэ. — Я тебя, барбос, в крючок согну! А в роту, а в снег по брюхо, а в бой хочешь?..

Вытянувшись, Ефим стоял перед ротным и тупо моргал глазами.

— Извольте полюбоваться, — обратился ротный ко мне, когда нетерпеливым кашлем я дал наконец знать о своем приходе. — Взгляните на это рыло!.. Взгляните только!.. И оно… — поручик Ауэ захохотал.-…Оно — это вот рыло — веру в ар-ми-ю и в победу потеряло!.. — И, обернувшись к нам спиной, он бросил шашку на уставленный деревенскими закусками стол и быстро налил стакан водки.

— На! Подвинти-ка нервы, барбос!..

Ефим взял стакан, поднял его и уже приложил к губам.

— Стой! — закричал вдруг штабс-капитан Карнаоппулло, одиноко сидящий в углу халупы. — Стой! За чье, дурак, здоровье?..

— За ваше, господа офицеры.

— То-то!..

* * *

— И знаете из-за чего весь разговор завязался? — криво улыбаясь, спросил меня ротный, когда, уже за дверью, Ефим облегченно вздохнул. Май-Маевский сдал командование генералу Врангелю. Ну вот… А этот… холуй этот, понимаете: «Кому ни сдавай, — говорит, — все равно — кончено!..»

Поручик Ауэ замолчал. Его шрамы на лбу скрестились.

— Впрочем, бросим ненужные разговоры! — Он поднял бутылку на свет: Барбос, всё вызудил!.. — И, сразу же переменив тон, обратился ко мне снова:

— Только что скончался от ран подпоручик Петин. Да. Не выжил… В полдня скрутило… Потому пока что вы примете пулеметный взвод. У начальника команды под рукой никого нет, а черт его знает, где Туркул сейчас офицерскую носит… Итак, кому вы предлагаете сдать ваш, второй…

— Может быть, Нартову?.. Офицеров на отделениях у нас сейчас нет…

Штабс-капитан Карнаоппулло, чистивший, развалившись на лавке, ногти, поднял голову:

— Не лучше ли Свечникову?..

— Хорошо, сдайте Нартову, — не обращая на него внимания, сказал ротный, проводя пальцами между волосами. — Черт возьми, но черт не берет!..

— Ах, поручик, бросьте ипохондрию! — Штабс-капитан Карнаоппулло вдруг захохотал и, приподнявшись, ощетинил вперед всегда покорные усы: — А как вы его шашкой-то!.. А?.. Ефима!..

Я вышел из халупы.

Когда мы входили в Баромлю, тяжелые и мокрые сумерки уже ползли по улице. С крыш капало.

«Опять оттепель!.. Что за чертовская зима!..» Облокотясь на пулемет, установленный на широкие удобные сани, я плавно покачивался. За мной шли сани со вторым пулеметом, за ними — третьи, с пулеметными лентами и запасными принадлежностями. Пулеметчики — всего пять нумеров, — свесив с саней ноги, уныло тянули какую-то бесконечную солдатскую песню.

— Здесь в Баромле, говорят, весь полк соберется. — Песня оборвалась.

— Говорят, всему полку и сани наконец подыщут.

— Без саней не выскользнешь…

— Ясно!

— А куда скользить-то?

— Тебе, Акимов, в Костромскую бы только! Эх, старик, старик!.. На Дон двинем.

— На До-о-н?..

* * *

Уже стемнело…

В нашей халупе горел огарок свечи.

— Шлея порвалась, господин поручик.

— Зашей!..

Акимов обернулся и через плечо посмотрел на меня.

— Лошадь не в портках, господин поручик, ходит. Здесь специально шить нужно… А ну, хозяюшка, — он встал и подошел к хозяйке, — дратвы, да просмоленной, может, нету?

Хозяйка, немолодая женщина, с четырехугольным, как ящик, лицом, кормила ребенка.

— Нету у меня.

— Нету? Это в хозяйстве-то? А может, шлея найдется? Лишняя какая…

— Ишь ловкие! Сами хозяйства крестьянские поразорили, а теперь еще спрашивать! — Она поднесла ребенка к другой груди и стала причмокивать губами.

С лавки приподнялся ефрейтор Лехин.

— Не задаром, хозяйка. Не задаром ведь, милая! Вот подожди-ка!.. — Он вышел на двор, достал из-под брезента саней пятифунтовый мешок соли и вновь вернулся.

— Есть шлея?..

— Как же!..

— Не новая, конечно?..

Хозяйка хлопнула ребенка ладонью.

— А ну, милой! Ребенок отрыгнул.

— Это за пять-то фунтов новую? Больно уж ловкие какие! Надежная, говорю, шлея… — Она передала ребенка протянувшему руки Лехину. — Который в сарай-то со мной сходит?

— В сарай не велено. Арестованный там.

— Арестованный?.. Кто? — удивился я. Акимов не знал.

— Но кто посадил? И зачем у нас? Разве дворов мало?

— А уж это господина капитана спросите… Карнаоппулло.

С хозяйкой пошел я.

* * *

Под воротами сарая стоял часовой, рядовой моего бывшего взвода Зотов, веселый и всегда находчивый малый. На дворе было сыро. Чтоб не стоять в воде, Зотов натаскал под ноги замерзлые пласты прошлогоднего навоза.

— Молодец, Зотов! Так не утонешь.

Замка на дверях не было. Я взялся за мокрые доски.

Арестованный сидел в углу на опрокинутой вверх дном кадушке. Лица его я разобрать не мог. В сарае было совсем темно. Когда я подошел ближе, арестованный даже не поднял головы. На нем была черная куртка, кажется кожаная, — она блестела под узкой полоской света, пробивающегося в щель дверей.