и много других. Это уважение к науке сообщилось и Сереже, которого очень ласкали и любили в доме Олсуфьевых. Чтобы подвинуть Сережу в музыке, мы взяли ему и Тане очень хорошего учителя музыки, Николая Дмитриевича Кашкина, который, бывало, рассердится за неприготовленные уроки и говорит: "Эти дети Толстого все преспо-собные, но лентяи -- ужас!"41  Когда я осмотрелась немного в Москве, я успокоилась на том, что переезд наш для детей вообще был полезен, и необходим для сына Сережи, которого я особенно любила и ценила. Никто не учился так добросовестно и не давал в этом отношении меньше хлопот.   1882. КОНЦЕРТ РУБИНШТЕЙНА  Приехал в то время в Москву Антон Рубинштейн, и молодой Мансуров взялся нам достать два билета на его концерт. Какое огромное наслаждение доставлял он своей игрой. Не помню, в котором году раз я поехала слушать девятую симфонию Бетховена под дирижерством Антона Рубинштейна. Я раньше ее не слыхала, и впечатление было так сильно, что, выходя из собрания, я просто шаталась. Я забыла весь мир, свою жизнь, детей, и когда опомнилась, мне хотелось все повторять: "Не надо, не надо, нельзя"... Любовь к музыке часто просыпалась во мне с страшной силой и умышленно забивалась. Любить что-нибудь немножко я не умела, а любить страстно -- боялась, и все-таки попадалась на это в своей долгой жизни.   ПОКУПКА ДОМА  Присмотрел он тогда дом Арнаутова 42 с большим садом в Хамовническом переулке, и очень прельстился простором всей усадьбы, более похожей на деревенскую, чем на городскую. Помню, в какой мы все пришли восторг, когда после шумной пыльной улицы вошли в этот сад. Все было зелено, пышно; листья, трава блестели на солнце, еще не высохнув после недавнего дождя, птицы пели, как в деревне.  Дом, в котором жили хозяева, Арнаутовы, бездетные муж с женой, и большим количеством собачек, мне не понравился: весь верх -- это были деревянные, полугнилые чердаки и антресоли, в которых потолки были низкие, и жить там было невозможно. Лев Николаевич обещал надстроить верх, что и исполнил не вполне. Убедив себя, что роскошь не нужна, а грешна, он надстроил для меня (будто бы) залу и гостиную, а Маше и себе оставил низкие маленькие комнаты, которыми всегда впоследствии тяготился и которые испортили весь фасад дома.  Не помню, когда именно закончена была покупка дома, этим всецело занимался Лев Николаевич, но уже 15-го мая мои дочери и малыши -- Андрюша и Миша уехали с Львом Николаевичем, няней и частью людей в Ясную Поляну, а я осталась в Москве с грудным Алешей и тремя старшими сыновьями. Семья Кузминских тоже проехала в Ясную, и мне было невыносимо тяжело и грустно в Москве, тем более, что сын мой Лева заболел сильнейшей лихорадкой, экзамены держать не мог, совсем слег, и болезнь не поддавалась лечению. Потом захворал и маленький Алеша. С запертыми окнами, в духоте и тревоге жила я весь прелестный май в Москве, в Денежном переулке, без сада, в пыли, и не могла двинуться. Только Сережа меня радовал тем, что отлично выдерживал экзамены, и Лев Николаевич, что ни проповедовал, а в душе был этому рад и пишет мне: "I hope {Я надеюсь (англ.).}, что Сережа сделает мне и себе честь, во всем получив пятерки". А о своем пребывании в Ясной пишет мне: "Здесь мне невыносимо хорошо", и очень жалеет меня, и неоднократно предлагает приехать меня заменить в Москве. Но доктор не отпускал еще нас. "Леля худ, болен, кашляет,-- пишу я 17-го мая,-- я еще в Москве с ним и Алешей. Жарко, томительно и грустно... Окна заперты, боюсь для Алеши и Лели коклюша и жду решения доктора уехать в Ясную. Все уже там, и я радуюсь, что хотя остальным хорошо. Для Ильи я здесь бесполезна; я по пяти раз в день бегаю, его ищу (чтобы он занимался), а он то играет в бабки, то пропадает с малярами".  В конце мая Лев Николаевич все-таки приехал меня сменить и отпустил нас с Лелей и Алешей в Ясную, оставшись с Ильей и Сережей. К тому времени приехал к нам и А. М. Кузминский и остановился в нашем доме. Вскоре присоединилась к нему и моя сестра Таня. Кузминский был болен, ему нужно было сделать какую-то операцию во рту, для чего приглашен был хирург Склифосовский, и пришлось Кузминским жить в нашем доме довольно долго, до его выздоровления.  К Льву Николаевичу в то время приходил С. А. Юрьев, которому Лев Николаевич дал "Исповедь" для напечатанья в "Русской мысли"43. Юрьев просил Льва Николаевича смягчить для цензуры некоторые места в "Исповеди", и, кажется, Лев Николаевич постарался. Но ничего не помогло, и "Исповедь" была все-таки запрещена Духовной цензурой. Помню, что очень умный и симпатичный священник Иванов-Платонов старался провести "Исповедь" через духовную цензуру и, просматривая это сочинение, делал свои комментарии, объясняющие и смягчающие смысл. Но о них впоследствии выразился Победоносцев, что эти комментарии только усиливают вред мыслей Льва Николаевича".  Вероятно, тут же вскоре был решен вопрос о покупке в Москве дома, хотя долго шли переговоры и долго колебалось решение этого вопроса. Я старательно держалась в стороне и говорила, что мне все равно, но что ответственности переезда я больше на себя не возьму. Хорошо пишет об этом моя дочь Таня в своем дневнике 5-го июня 1882 г.: "На днях опять решили не ехать в Москву. Так как маленьким очевидный вред, а Илье очень сомнительную пользу приносит жизнь в Москве, то мама и говорит, что все выгоды и приятные стороны московской жизни не перевешивают неприятные стороны. Итак, мне предоставили решить вопрос, так как папа говорит, что он поедет для того, чтобы сделать кому-нибудь удовольствие, а мама говорит, что она равнодушна. А я не возьму на себя перетащить всех для своего удовольствия. Каково же мне будет видеть, что папа скучает, Машу портят на разных детских вечерах... малыши теряют свою свежесть".  Решение вопроса этого, также как и покупка дома, была всецело делом Льва Николаевича, за которое он горячо принялся и сделал все сам.  В Москве Лев Николаевич занялся купленным домом, пригласив архитектора; делал планы и желал устроить все как можно лучше, что очень трудно ему было с его непрактичностью, а главное, трудно было потому, что пришлось оторваться от умственной работы, о которой писал мне еще до приезда