— Алло!

Это была Клара. И вдруг кровь застыла у него в жилах, сам того не ожидая, он даже пальцем не мог пошевелить от страха.

— Алло, — повторила она. — Да?

Она замолчала, он ждал; она по-прежнему молчала. Верно, прислушивается, догадался он, внимая ударам своего сердца и высокому журчанию в линии.

— Юлиан, — не выдержала она, — это ты?

Стол впереди как будто отодвинулся, рот открылся, он знал: сейчас последует ответ, набрал воздух, сейчас!.. Рука опустилась на рычаг телефона. Некоторое время до его слуха долетало эхо заикающихся гудков «занято». Стол медленно скользил по комнате. Юлиан загарпунил его локтями и потер виски. Может, он ослышался, может, она все-таки не назвала его по имени, может… Но, бог с ним, не столь важно! Даже если каким-то загадочным образом она его узнала, что с того: звонило привидение, и не такие чудные знаки посылают покойники, готовясь уже совсем скоро перейти невидимую грань между мирами. Юлиан был мертв, и только это имело значение.

Он вытянул с полки скоросшиватель, раскрыл и стал листать исписанные не одной чужой рукой бумаги; сколько судеб, как две капли воды похожих друг на друга, хотя каждая в отдельности считается неповторимой. Папка захлопнулась и прицельно полетела в сторону мусорной корзины, раскрылась в воздухе, задела окно, отскочила от железного края корзины, та упала, а из нее покатились бумажные шарики. Папка шлепнулась на пол. Юлиан сверлил ее взглядом, словно одержал верх над сильным врагом.

Из пачки лежавших на столе бланков он взял листок, но не сверху, а из самой середины, поднял на свет. Изнутри вспыхнули переплетения водяного знака, — почерк был крупным, характерным и как будто знакомым. Юлиан старательно разорвал листок точно посередине, сложил половинки, снова разорвал, сложил и разорвал, проделал так еще трижды, но дальше все застопорилось: слишком много бумаги; если его подсчеты верны — шестьдесят четыре листочка. Как же стремительно растут предоставленные самим себе числа! Он открыл ладони, и клочки бумаги дождиком посыпались на стол. Юлиан тихонько захихикал. И спросил себя, а не сумасшедший ли он. И вдруг его ни с того ни с сего захлестнуло веселье, сильное, безудержное, отогнать которое невозможно. Но ведь примерно так и изображают безумцев во всех книжках? Они звонят, рвут бумагу, занимаются произволом по отношению к живущим вокруг, а потом пропадают навсегда. Юлиан поднялся и вышел, ни разу не обернувшись.

Свет снова погас. Когда он уже приближался к лифту, стена в другом конце коридора неожиданно отступила; что-то нарушилось в перспективе. Он пошел быстрее, миновал кабинет Мальхорна, коридор все больше растягивался, из-под двери Вельнера пробивалась узкая полоска света. Снова ускорил шаг и добрался до лифта, кабинка еще ждала, он зашел и нажал на самую нижнюю кнопку.

Выскочил на улицу. Между тем поднялся ветер; стремительно изменяясь, плыли облака; уборочная машина оставляла за собой дорожку из соли и гальки.

В метро на эскалаторе он чуть не поскользнулся. Женщина с плаката на платформе ни на секунду не выпускала его из вида: раскосые глаза, губы бантиком, спадающие на лоб рыжие локоны; он машинально отвел глаза. Заглянул во мрак туннеля, где уже вырисовывались очертания поезда: по рельсам побежали отблески фар, затем показались и сами фары, стекло и зевающая физиономия машиниста. Юлиан вошел в вагон.

За окном проносились потемки, под ногами дрожал пол, напротив сидел мальчуган лет десяти и очень серьезно его разглядывал. Огромные от любопытства глаза, увеличенные кругляшками очков.

— С вами все в порядке?

— Да, — ответил Юлиан, — а что?

Мальчик смотрел на него открыв рот, потом убрал с лица волосы и спросил:

— А куда теперь?

— Что?

— Куда вы едете?

— К отцу.

— Хорошо, — одобрил мальчик, — очень хорошо! Юлиан собрался спросить, что тот имеет в виду, но поезд уже тормозил и пора было выходить. Длинный эскалатор вывез его на улицу. К серой стене, на которой высвечивался рисунок из окон. Полицейский лихорадочно махал жезлом, подавая какие-то знаки. Двери открылись, в зале навязчиво пахло чистотой. Дежурный на входе даже не обратил на него внимания, два врача в белых халатах шепотом что-то бурно между собой обсуждали. Юлиан медленно стал подниматься по лестнице. По низким и стертым ступеням. Навстречу шаркала старушка, в шлепанцах и в махровом халате, остановилась, провожая его остекленевшим взглядом. Он отвел глаза и заспешил дальше.

Лестница заканчивалась коридором без окон, освещенным неоновыми лампами, одна из которых сломалась и, тихо пощелкивая, то вспыхивала, то снова гасла, вспыхивала и гасла. Изображенная на плакате многоножка предостерегала: «ПРИВИВАЙСЯ СВОЕВРЕМЕННО». Юлиан не сразу вспомнил номер палаты; но потом из глубин памяти выплыло: сто семь. Он остановился, взялся за ручку двери, на миг задумался. Как давно он здесь не был? Пожал плечами и вошел.

Две кровати, шкаф, стол и два железных стула. На стене криво подвешенный телевизор, на тумбочке стакан воды. Еще тарелка с плоским пирогом и яблоком. Одна кровать была пуста, на другой лежал старик.

Одеяло натянуто до подбородка, руки — тощие и почти прозрачные — едва касались простыни. Морщинистая шея, щеки испещрены маленькими предательскими порезами, изобличавшими брившую их чужую руку. Взгляд старика на мгновение задержался на Юлиане, но глаза как будто видели что-то другое, а может, вообще ничего не видели. Юлиан уже собрался пододвинуть стул, но потом передумал.

— Знаю, — покаялся он, — я давно не был. Не знаю почему. Я только хотел предупредить, что… я ухожу.

Он выжидал. Но ответа не последовало; старик сделал вдох, тихий, со свистом, четко обозначились его впалые щеки, даже нос еще больше заострился. Как можно стать таким маленьким?

— Тебе скажут, что я умер, — снова начал Юлиан, — но это неправда. Я вышел на ту самую дорогу, которую в свое время избрал ты. Но я пошел в другую сторону.

И вдруг ему захотелось пить. Юлиан посмотрел на стакан и в ту же секунду, сам того испугавшись, почувствовал сильное отвращение. Он перевел глаза на тарелку с пирогом и яблоком. Кто ее туда поставил и для чего? Юлиан попытался вспомнить человека, утром уходившего на работу и вечером приходившего, только тогда его и видели в семье; большую и слегка сутулившуюся фигуру, запах лосьона для бритья в ванной, исцарапанный портфель, до которого даже пальцем не разрешалось дотрагиваться, и крик, нередко переходивший в визг. Однажды Юлиан заглянул к нему в контору. Отец сидел перед телефоном среди груды бумаг, и оба не знали, что друг другу сказать. Снова и снова от стола отделялся листок с буквами, медленно парил в воздухе, а потом беззвучно приземлялся на пол. Тогда отец со вздохом наклонялся и поднимал его. Через час Юлиан ушел.

Внезапно он осознал, как все до смешного нелепо. Что заставило его явиться к этому старику?

— Как меня сюда занесло?

Неужели и впрямь с языка сорвалось? Он смущенно коснулся отцовской руки. Пальцы не отвечали, никакого пожатия. И все же кое-что произошло.