Ели пальцами, и потому руки начисто отмывали и перед обедом, и после него. Только жареное мясо накалывали на нож, а для похлебки и каши использовали ложки из дерева или кости.

Во время походов северяне спокойно мылись всей дружиной в одной лохани, которую готовили рабыни. Но дома властвовал совсем другой порядок. Льеф и его братья тщательно ухаживали за волосами и бородой, мыли и расчёсывали их. Бороды тщательно заплетали в косы и любили красивые одежды, которые расшивали для северян сёстры и жёны – или которые они выменивали в городе, привозили из походов… А каждую субботу топили парную баню, где после свободных мылись и рабы. Баня располагалась в отдельном домике, выстроенном поодаль от других – чтобы не случился пожар. Внутри по субботам весь день стояла такая жара, какой Кена не испытывал никогда. Только в бане и кузнице, в отличие от других домов, был каменный, а не земляной пол. В центре стояла выложенная из обточенных валунов печь. Растопив её торфом, раскаляли докрасна булыжники, а потом поливали их водой, так что все помещение утопало в пару. По краям стояли скамьи в несколько этажей, и на самый верх забирались те, кто хотел насладиться баней по полной. Шли в ход и веники. А когда дышать и терпеть жар становилось невмоготу, выбегали на улицу и прыгали в сугробы.

Там же – в парилке – имелось к тому же небольшое окошечко под потолком, сквозь которое внутрь попадали воздух и свет. Бросив как-то случайный взгляд наверх, Кена едва не распласталась по полу, поскользнувшись на камне: в окошке виднелось лицо Льефа. Пристальный взгляд его обжигал, а зрачки были чёрными, как ночное небо.

Кена попятилась, натолкнулась на скамью и замерла, поняв, как неправильно действует на неё этот взгляд.

Льеф наблюдал за своей рабыней. В этом сомнений не было. И он видел, как изменилось тело Кены, как налились её груди, когда она встретила на несколько секунд взгляд Льефа.

Он с удивлением и любопытством изучал рабыню, хотя приходил сюда и подсматривал за ней не в первый раз.

Кена всё время своего пребывания в усадьбе ходила поникшей, а теперь расправила плечи и подтянулась, гибкая, как лоза. Хотя она и оставалась ужасно худой, живот её подобрался, и Льеф разглядел некое подобие мускулов. Казалось, Кена позировала для него – хотя эта перемена немного разочаровала северянина. Льефу нравилось видеть Кену такой, какой та бывала наедине с собой. Задумчивой и словно бы неземной. Даже если руки рабыни по локоть покрывала мука, рассеянный взгляд, казалось, смотрел сквозь молотилку и зерно – куда-то за грань миров.

Теперь Кена напряглась, приобрела прежнюю стать, но стала не совсем собой. Льеф продолжал любоваться ею, разглядывать отдельные черты, но больше не видел того, что творилось у Кены в душе.

А когда купание подошло к концу, и рабыни повыскакивали из бани одна за другой, Льеф дождался, когда подойдёт очередь Кены – та шла последней, как он и предполагал. Льеф подкараулил её у двери, вытолкнул за угол и прижал к стене.

Кена вскрикнула было, но Льеф тут же накрыл её рот рукой. В глазах Кены стоял страх, но она судорожно закивала, показывая, что поняла, чего от неё хотят.

Льеф опустил ладонь и провёл ею по груди Кены вниз, подцепил льняную рубаху и забрался под подол.

Кена тяжело дышала и с нарастающим страхом смотрела на северянина.

«Льеф», – прошептала она одними губами, когда поняла, что руки Льефа уже не просто исследуют её. Они забрались Кене под штаны, и изучали то, что находилось внутри.

«Оттолкни меня», – мысленно попросил её Льеф. Потому что если бы Кена не хотела, наверное, это помогло бы удержаться и ему, и тогда жизнь северянина вернулась бы на круги своя.

Но ладонь Льефа беспрепятственно проникла в то место, которое искала, и принялась ласкать – не быстро и не медленно, но уверенно и жадно, так что Кена выгибалась под его рукой и дрожала.

– Льеф… – прошептала Кена чуть громче и подалась к нему, силясь обнять. На дворе стоял мороз, но им было жарко от близости друг друга, и гул голосов слышался за углом, но кровь шумела у обоих в висках, заглушая всё. – Льеф, ты…

Кена не закончила – вспышка удовольствия задушила её мысли. Она упала Льефу на плечо, тяжело дыша.

А тот вынул руку и с удивлением поднёс к глазам покрытую влагой ладонь.

– Ты сошёл с ума… – закончила Кена и прижалась к нему.

– Да, – подтвердил Льеф.

***

Северяне привозили из походов столько пленных, сколько вмещал драккар. Их захватывали на берегах Янтарного моря, в Британии, в краю скоттов, в Эйри, в германских и галльских землях, даже из отдалённых берберских владений доставляли людей обоих полов и любого возраста – вплоть до едва научившихся ходить детей. Случались рабы и из богатых семей, и из бедных, служители церкви прибывали в суровые северные земли рядом с ростовщиками. Каким бы знатным не был род, какой бы чистой не оказалась кровь – все становились равны на палубе драккара, связанные веревкой и подгоняемые окриками воинов Севера. Отныне все они становились треллями – рабами северян.

Участь свободной северянки, принесшей младенца от трелля, была незавидна – с этого момента и она сама оказывалась рабыней.

Ребёнок, рожденный от трелля, оставался рабом, как и его отец, какой бы знатной ни была мать. Он работал и обучался прислуживать с ранних лет. Ценился он выше, чем привозной раб, и назывался «воспитанником», но всё равно оставался треллем.

То же касалось и ребёнка, чья мать была из рабов: даже если отцом его был конунг или ярл. Отец, правда, мог признать его: объявив сыном на тинге, при всех. Но и тогда происхождение навсегда оставалось его клеймом.

Всё имущество трелля принадлежало господину, и после смерти раба тоже всё получал он.

Треллей покупали и продавали, как скот. Если удача, судьба, воля богов покинули их, значит, они не стоили того, чтобы считаться людьми.

Рабы делали всё то, что не желали или считали позорным делать хозяин и его сыновья: выгоняли скот, готовили дрова, топили печи, добывали соль.

Рабыни мололи муку и пекли хлеб, пока хозяйка с дочерьми вышивали в отдельной избе.

В каждом доме треллей держали не больше и не меньше, чем требовалось для обработки полей и других нелюбимых свободными дел.

Одни ловили сельдь, другие охотились, некоторые вырубали лес, обрабатывали землю.

Вершиной успеха для трелля было стать надсмотрщиком или помощником хозяйки. Но соответственно относились к нему и другие рабы.

Любой в усадьбе – хозяин, его дети или жена, могли наказать трелля, избить или даже убить. Если перед кем господские дети и держали ответ, то только перед отцом, как если бы сломали стул или стол, потому что треллей закон не защищал. Если же над рабом издевался кто-то из другой семьи, то он обязан был лишь возместить ущерб, расплатившись другим рабом.

Рабов дарили, ими расплачивались за долги.