— О Господи, какой кошмар!

Она толкнула его обратно на подушки и укрыла до подбородка.

— Нет, не двигайся, лежи смирно и расскажи мне, что с тобой стряслось.

Колин лежал на спине и смотрел на Джоан, которая почему-то вырядилась юношей, что было просто смехотворно. Но может быть, она ему всего-навсего мерещится от того, что у него такой сильный жар, а на самом деле ее тут нет?

Нахмурив брови, он нерешительно позвал:

— Джоан…

— Да, любимый, я здесь. Что с тобой?

Она села на кровать и положила ладонь ему на лоб. Лоб был горячий.

— Не могу я быть твоим любимым, — проворчал он. — Ведь мы едва знаем друг друга. Черт побери, я чувствую себя ужасно разбитым и слабым, как новорожденный щенок. Зачем ты вырядилась парнем? Это глупо. У тебя женские бедра и ноги, у мужчин таких не бывает.

Это была интересная тема для разговора, но Синджен была слишком напугана, чтобы прельститься ею.

— У тебя жар, Колин. Тебя не рвало?

Он отрицательно покачал головой и закрыл глаза.

— Черт возьми, Джоан, у тебя что, совсем нет чувства брезгливости?

— У тебя болит голова?

— Да.

— Как давно ты плохо себя чувствуешь?

— Уже два дня. Но я вовсе не чувствую себя плохо, я просто устал.

— Почему ты не послал за врачом? За мной?

— Мне никто не нужен. Это обычная лихорадка, она скоро пройдет. Это оттого, что я попал под дождь, когда смотрел на поединки боксеров на Тайберне. Со мной все в порядке, я просто устал.

— Посмотрим, — сказала Синджен.

«Что за странные существа эти мужчины, — подумала она. — Ни за что не желают признаваться в своей слабости». Она наклонилась, прижалась щекой к его щеке и тут же отшатнулась. Какой сильный у него жар! Он открыл глаза, но она нежно приложила палец к его губам.

— Нет, не двигайся. Я обо всем позабочусь. Когда ты последний раз ел?

Вид у него стал такой же раздраженный, как и его голос.

— Не помню. Но это не важно, я не голоден. Уйди, Джоан. С твоей стороны верх неприличия прийти сюда.

— Разве ты покинул бы меня, если б я была одинока и больна?

— Это совсем другое дело, как ты и сама отлично знаешь. Господи помилуй, у меня же голый зад!

— Голый зад, — повторила она улыбаясь. — Мои братья никогда не говорили мне таких слов. Нет, нет, не смотри на меня букой и не ругайся. Просто лежи спокойно, я всем займусь сама.

— Нет, черт тебя дери, уйди!

— Сейчас уйду, но скоро вернусь — и не одна, а с помощью. Хочешь воды?

Когда он напился, она буднично осведомилась:

— Тебе не нужно помочиться?

Он бросил на нее свирепый взгляд.

— Уйди!

— Уже ухожу. — Она наклонилась, поцеловала его в губы и в следующее мгновение исчезла за дверью.

Колин натянул одеяло до самого носа, мысли у него путались, комната была видна как в тумане. Он закрыл глаза, а когда открыл их снова, в комнате уже никого не было. Была она здесь или ему почудилось? Он больше не испытывал прежней жажды, значит, кто-то все-таки приходил. Боже, как холодно, он дрожит как осиновый лист. Голова у него раскалывалась, мысли мешались все больше. Он был болен и чувствовал себя еще хуже, чем тогда, когда ему сломали два ребра в одном славном кулачном бою — это было за два месяца до того, как погиб его старший брат и он унаследовал титул, который был нужен ему лишь потому, что он не мог спокойно смотреть, как разрушается его родной дом.

Он снова опустил веки и мысленно увидел Джоан, одетую в мужской костюм. Она смотрела на него и улыбалась. Непостижимая девица! Она вернется, в этом не могло быть ни малейших сомнений — конечно, если она вообще приходила.

Час спустя он был поражен до глубины души: Джоан не только вернулась сама, но и привела с собой своего брата Дугласа. На ней по-прежнему был мужской костюм. Как это понимать: неужели брат позволяет ей делать все, что ей заблагорассудится? Неужели никто не наставляет ее, не учит, как надлежит вести себя молодой девушке из хорошей семьи?

Колин смотрел на графа Нортклиффа, а тот смотрел на него. Что сказать графу в данных обстоятельствах, он так и не придумал.

Дуглас невозмутимо произнес:

— Вы едете с нами в наш городской дом. Вы больны, это очевидно, а моя сестра не желает выходить замуж за человека, который стоит на краю могилы.

— Значит, вы и впрямь приходили, — сказал он, глядя на Синджен.

— Да, и теперь все будет хорошо. Я буду очень заботливо за тобой ухаживать.

— Черт побери, я вовсе не болен, я просто устал. Вы делаете из мухи слона, и вообще, оставьте меня в покое.

— Помолчите, — оборвал его Дуглас.

И Колин, поскольку чувствовал себя хуже, чем изголодавшаяся уличная дворняга, замолчал. Все равно он ничего не мог поделать.

— Синджен, выйди. Он голый. Ты будешь его смущать. Позови Генри и Боггса, чтобы они помогли ему одеться.

— Я могу одеться сам, — сказал Колин, и Дуглас, взглянув в его воспаленные от лихорадки глаза, не стал спорить.

Оделся он не слишком аккуратно, но достаточно быстро. Однако путь до дома Шербруков оказался сущим кошмаром. А когда Генри и Боггс повели его вверх по ступенькам широкой парадной лестницы, он лишился чувств.

И только когда Колина Кинросса уложили в постель в спальне для гостей, Дуглас обнаружил на верхней части его бедра ножевую рану в четыре дюйма длиной.

— Тебе надо отдохнуть, Синджен. Сейчас уже почти час ночи.

Синджен не хотелось отрывать глаз от неподвижного лица Колина, однако она заставила себя посмотреть на свою невестку.

— Я и так отдыхаю, Аликс. Просто я должна быть рядом, когда он проснется. Он все время хочет пить.

Аликс спокойно заметила:

— Он человек крепкий, он не умрет. Я о нем уже не беспокоюсь. Мне важно, чтобы ты не подорвала свое здоровье.

— Аликс, ты мне обещаешь, что он не умрет?

— Обещаю. Он дышит уже не так тяжело, как прежде, я это ясно слышу. Доктор сказал, что он поправится. И уверяю тебя — так оно и будет.

— И все-таки мне не хочется оставлять его. Ему снились жуткие кошмары.

Аликс сунула в руку Синджен чашку чаю и присела рядом.

— Какие кошмары?

— Трудно сказать. Во сне он словно чем-то напуган и озадачен. Но боится он чего-то реального или же это просто порождение лихорадки, я не знаю.

Колин слышал ее голос. Он был тих и звучал спокойно, но в нем сквозила глубокая затаенная тревога. Колин хотел открыть глаза и взглянуть на нее, но у него ничего не вышло. Он был где-то глубоко внутри себя самого, и ему в самом деле было страшно, в этом она не ошибалась. Он снова видел Фиону — она лежала мертвая у подножия утеса, на острых камнях, широко раскинув руки и ноги. А он стоял на краю утеса и смотрел на ее тело. В нем поднимался страх, ему хотелось бежать от этого страха, но тот преследовал его, захватывал его все больше, и вот он уже умирал от ужаса перед тем, чего он не мог или не хотел вспомнить, и от давящей, мучительной неизвестности. Неужто он убил ее? Нет, черт возьми, он этого не делал, он не убивал свою жену! Даже этот кошмар не заставит его поверить в то, что он ее убил. Кто-то привел его туда, может быть, даже сама Фиона, а потом она сорвалась вниз, но он ее не убивал. Он знал это в глубине души, знал совершенно точно. Он медленно пятился от края обрыва, один шаг, еще один, еще… Он чувствовал головокружение и странную отстраненность от себя самого. Потом он привел людей на вершину утеса, туда, откуда он увидел ее, и никто не спросил его, что случилось и почему Фиона лежит тридцатью футами ниже и у нее сломана шея.