– Я просто немного устала.

Мне очень хотелось бы сказать ей правду, поделиться парой маленьких секретов, как и подобает сестрам, но я не знаю, с чего начать. У нас с ней столько общего, но в то же время мы абсолютно разные, и в нашем родном языке нет подходящих для подобных бесед слов.

– Помнишь парня, с которым я встречалась на последнем курсе университета? – спрашиваю я.

Клэр отрицательно качает головой. Ложь. Я уже жалею, что завела этот разговор.

– Как его звали?

– Эдвард. Ты еще его невзлюбила. Хотя вряд ли это подстегнет твою память, тебе никто из моих парней не нравился.

– Ну почему, – возражает она, – мне нравился Пол.

Я игнорирую тот факт, что она использовала прошедшее время.

– Мы с ним столкнулись вчера на Оксфорд-стрит. Поистине сумасшедшее совпадение.

– Что-то такое припоминаю. Высокий, привлекательный и очень самоуверенный, да?

– Не думаю, что ты его когда-либо видела.

– К чему ты клонишь? Ты что, решила завести интрижку на стороне?

– Да нет, не нужны мне никакие интрижки. Просто пытаюсь поддержать разговор.

Я несколько мгновений упорно смотрю в стол, желая, чтобы Клэр ушла, но она даже и не думает.

– А с Полом как?

– Тебе лучше знать, ведь с некоторых пор ты проводишь с ним больше времени, чем я.

В моих словах слышится вызов, хоть я этого и не хотела. Мы ступаем на неизведанную территорию. Я заговорила на языке, который ей непонятен, – возможно, в первый раз в жизни нам с ней понадобится переводчик. Клэр встает, собираясь уйти, и снимает со спинки стула пальто. Остановить ее я не пытаюсь.

– Я явно пришла не вовремя. Оставлю тебя наедине со своими мыслями.

Клэр открывает заднюю дверь, но перед уходом поворачивается и говорит:

– Не забывай – я всегда рядом.

Звучит как угроза. Я слышу, как она идет вдоль дома, хруст гравия постепенно утихает, наконец за ней с грохотом захлопывается калитка.

Мои мысли возвращаются к малиновке. На мгновение мне кажется, что она могла ожить, я бросаюсь вперед, но, подбежав к стеклянной двери, вижу, что ее коричневое тельце лежит на зеленом ковре без признаков жизни. Оставить ее здесь, растерзанную и одинокую, я не могу. Я открываю заднюю дверь и, перед тем как выйти, выжидаю пару секунд, чтобы не потревожить ту, кто сама меня тревожит. У меня не сразу получается собраться с духом, чтобы наклониться и поднять птичку. Она легче, чем мне казалось, будто соткана из одного лишь воздуха и перьев. Глухой стук ее крохотного тельца о дно мусорного бака перекликается со звуком удара о стекло, и мне никак не удается избавиться от нахлынувшего чувства вины. Я возвращаюсь обратно в дом и трижды мою руки, каждый раз обильно намыливая и до боли оттирая кожу. Потом вытираю их, но тут же опять включаю кран и мою опять и опять – до тех пор, пока не заканчивается мыло. После чего засовываю руки в карманы, на этот раз мокрыми, и стараюсь больше о них не думать. От того, что жизнь можно выбросить на помойку, будто мусор, меня охватывает странное чувство. Сейчас ты жив, а через минуту уже нет, и все из-за одной-единственной ошибки, одного неверного поворота.

Среда, 28 декабря 2016 года, утро

Мне становится труднее отделять сны от яви, я боюсь и того, и другого. Даже вспомнив где, я больше не знаю когда. Наступило утро, но ни дня, ни вечера за ним не предвидится. Я сбежала и спряталась от времени, и мне очень хотелось бы, чтобы оно снова меня нашло. У него, у времени, есть свой собственный запах. Будто у знакомой комнаты. Когда оно тебе больше не принадлежит, ты жаждешь его и томишься, понимая, что готов сделать что угодно, лишь бы вернуть его обратно. Когда же оно к тебе возвращается, опять воруешь украденные у тебя секунды, бездумно швыряешь минуты направо и налево, составляешь их вместе и куешь хрупкую цепь заимствованного времени, надеясь, что она сможет растянуться. Что времени хватит до следующей страницы. Если, конечно, эта следующая страница существует.

Я чувствую запах потерянного мной времени. И чего-то еще. Рядом со мной давно никого нет. Пол не вернулся, и с тех пор, как я начала отсчет секунд, в комнату так никто и не вошел. Я досчитала до семи тысяч, это означает, что мне пришлось пролежать в собственном дерьме больше двух часов.

До меня нередко доносятся голоса, пробуждая от этого сна во сне. Постепенно я начинаю к ним привыкать. Ко мне в палату приходят одни и те же медсестры, чтобы убедиться, что я все еще дышу и сплю, а потом вновь оставляют наедине с моими мыслями и страхами. Хотя нет, вру, они делают намного больше. Например, переворачивают меня, хотя и непонятно почему. В данный момент я лежу на левом боку, на котором как раз любила спать, когда у меня был выбор. Ведь раньше у меня всегда был выбор.

Большая часть дерьма прилипла к внутренней поверхности левого бедра. Я чувствую его прикосновение и запах. Вынужденно открытый рот почти даже ощущает его вкус, от этой мысли мне хочется прикрыть его рукой, но мне не дано сделать даже этого. Скрывающаяся в горле трубка до такой степени стала частицей моего естества, что я ее больше почти не замечаю. Воображение рисует меня в виде какого-то нового монстра из «Доктора Кто»: кожа и кости в переплетении трубочек и проводов. Я хочу, чтобы до прихода Пола меня помыли. Если, конечно же, он вообще придет. Дверь открывается, мне кажется, что это он, но запах белого мускуса убеждает меня в обратном.

– Доброе утро, Эмбер. Ну, как вы себя сегодня чувствуете?

Дайте подумать… чувствую себя дерьмово, лежу в дерьме и воняю тоже дерьмом. Почему они все продолжают со мной говорить? Ведь им известно, что ответить я не могу, и они не верят, что я способна их услышать.

– Ой-ой-ой… ну ничего, не волнуйтесь, сейчас мы здесь все уберем.

Спасибо.

Двое медсестер принимаются меня обмывать. Они мне не представились, поэтому их имен я не знаю, но я придумала им прозвища. «Северянка» говорит с йоркширским акцентом. У нее есть привычка что-то бормотать себе под нос за работой, и даже тогда она, на мой взгляд, слишком растягивает гласные. Грубоватые на ощупь руки торопятся поскорее взяться за работу. Она с силой трет мою кожу, будто я не человек, а грязная сковородка, напрочь отказывающаяся расставаться с пятнами жира, в голосе ее неизменно звучит усталость. Сегодня вместе с ней пришла «Прокуренная» – прозвище говорит само за себя. Сиплый, низкий голос звучит так, будто она зла на весь белый свет. Когда эта женщина стоит рядом, я чувствую запах никотина, которым пропитаны ее пальцы, ее легкие, ее сиплое дыхание. Пока они вдвоем меня моют, я слышу шорох их пластиковых фартуков, плеск воды в тазу, чувствую запах мыла и прикосновение к коже облаченных в перчатки рук.

Закончив, медсестры переворачивают меня на правый бок. Я не люблю так лежать, для меня это неестественно. Одна из них расчесывает мне волосы, зажав в пучок, чтобы не рвать щеткой. Не хочет причинять мне дополнительные мучения. Я вспоминаю, как в детстве меня причесывала бабушка. «Северянка» протирает мне ротовую полость неким подобием небольшой губки и намазывает растрескавшиеся, сухие губы вазелином, запах которого обманывает мозг, наводя на мысль, что его можно попробовать на вкус. Иногда она объясняет мне, что делает, иногда забывает. На самом деле мне страшно хочется пить, но она не дает. Не знаю, как давно я здесь нахожусь, но я уже начинаю привыкать к новым ритуалам. Просто удивительно, насколько быстро человек адаптируется к любым обстоятельствам. В голове вспыхивает воспоминание, и я думаю о бабушке, когда она лежала при смерти. Интересно, ее тоже мучила жажда? Колесики автобуса все крутятся и крутятся.