Как только маме стало ясно, что у меня нет настроения разговаривать, она встала из-за стола и сделала себе мохито. Не знаю, что туда входит, но она называет его «напитком счастья». Мне она приготовила лимонад, положила много льда, а сверху – листик мяты, чтобы он стал похож на ее коктейль. Когда мама отвернулась, я быстро вынула мяту. Потом она вытащила из морозилки курицу в панировке и рифленую картошку фри – мое самое любимое блюдо из всех, что она делает. Потом достала из шкафчика кетчуп, перевернула его вверх дном и накрыла стол на двоих, взяв лучшие Бусины тарелки. Поскольку папы дома не было, мама принесла из его кабинета маленький телевизор, и мы, вместо того, чтобы думать, что друг другу сказать, стали просто смотреть сериал «Улица Коронации». В общем, было довольно неплохо, но потом, после третьего коктейля (я считала просто потому, что думала, может, она толстеет из-за мохито) она все испортила.

– Знаешь, поскольку у тебя все так хорошо складывается в новой школе, я приготовила тебе сюрприз, – сказала она.

Ее глаза были немного прикрыты, как всегда бывает, когда она пьет. Из-за этого даже посреди дня иногда кажется, что ей хочется спать. Я спросила, не о десерте ли она говорит, но она просто на меня посмотрела, вся такая серьезная, и стала спрашивать, не забыла ли я о том, что сказал зубной врач по поводу сладкого и моих зубов. Я не забыла, но мне было все равно. Буся всегда готовила что-нибудь на десерт, причем не из полуфабрикатов, а своими руками. Шоколадный торт, британский бисквит, карамельный пудинг, яблочный пирог с заварным кремом. Все они были жутко вкусные. Сейчас я припоминаю, что у Буси совсем не было зубов, у нее были искусственные зубы, которые она на ночь клала в стакан с водой и ставила его на тумбочку рядом с кроватью. Все равно я с удовольствием поела бы торта, пусть даже от этого мои зубы выпадут, как у нее. Мама спросила, слушаю ли я ее, как каждый раз, когда я так сильно думаю, что перестаю слышать, что мне говорят. Я кивнула, но вслух ничего не ответила, потому что я все еще злилась, что на десерт ничего нет. Тогда она, все так же прикрыв глаза, улыбнулась и сказала:

– Я попросила маму Тэйлор отпустить вечером на той неделе их дочку к нам поиграть. И она согласилась. Здорово, правда?

Она допила коктейль, поставила стакан на стол и посмотрела на меня с этой ее широкой, глупой улыбкой на жирном лице.

– Пригласим ее, когда папа уйдет на работу, чтобы были одни девочки. Вот увидишь, мы здорово повеселимся.

Ее слова страшно меня взбесили, и я даже не смогла придумать, что ей сказать. Просто молча встала из-за стола, побежала к себе наверх, подняла подпорку и захлопнула дверь. Даже оставила внизу недоеденную картошку. Я думала, что заплачу, но нет.

Тэйлор нельзя сюда приходить. Я даже еще не решила, будем ли мы настоящими подругами. Как же мама меня разозлила. Я очень многое в ней ненавижу, но вот три главные вещи:

1. Она слишком много пьет.

2. Она без конца врет, к примеру, утверждая, что мы больше не переедем.

3. Ей очень хочется, чтобы я была такая же, как другие дети.

Я не такая, как остальные. Мама все испортила. Опять.

Среда, 28 декабря 2016 года

Родители наконец приехали в больницу – их голоса я слышу задолго до того, как они входят в палату. На их долю выпал редкий брак из числа тех, когда любовь длится дольше тридцати лет. Но от этой любви, основывающейся на зависимости и привычке, я ощущаю в душе лишь печаль и пустоту; она какая-то ненастоящая. Дверь открывается, и я ощущаю запах маминых духов – слишком настойчивых, слишком цветочных. Папа откашливается, и этот звук, как всегда, меня раздражает. Они останавливаются в ногах моей кровати, как всегда на расстоянии.

– Вид у нее неважный, – говорит отец.

– Может быть, это обманчивое впечатление, – отвечает мать.

В последний раз мы с ними общались около года назад, и в их голосах нет ни намека на тепло.

– По всей видимости, она нас не слышит, – добавляет она.

– Давай немного побудем здесь, просто так, на всякий случай, – говорит папа и садится у кровати.

Вот за это я его и люблю.

– Все будет хорошо, Орешек, – произносит он, беря меня за руку.

Я представляю, как по его щеке катится слеза, на какое-то время замирает на кончике подбородка, а потом падает на белую больничную простыню. Мне не приходилось видеть, чтобы папа плакал. Прикосновение его пальцев к моим пробуждает воспоминание о том, как мы с ним шли, взявшись за руки, когда мне было лет пять-шесть. Тогда Клэр еще не вошла в наш мир. Мы торопились в банк. Папа часто спешил, ему вечно не хватало времени. Его длинные ноги шагали размашистым шагом, и мне, чтобы не отстать от него, приходилось бежать. Когда до банка оставалось совсем ничего, я споткнулась и упала. На коленке образовалась большая ссадина, по ноге заскользили вниз струйки крови, потом объединили свои силы и окрасили в красный мой белый носок. Было больно, однако я не плакала. На папином лице явственно читалась жалость, но он не наклонился и не поцеловал меня, чтобы утешить. У меня в ушах до сих пор стоит его голос:

Все будет хорошо, Орешек.

И без лишних слов мы дальше пошли в банк, хоть и немного медленнее, чем раньше.

Когда появилась Клэр, о ней они заботились куда больше. Она напоминала сияющую новенькую куклу, в то время как я уже истрепалась и поломалась. Меня Папа называл Орешком, а вот Клэр – Принцессой. Нет-нет, я не питаю ненависти к родителям, мне ненавистно лишь то, что они перестали меня любить.

Воздух в палате сгущается от тишины, сожалений и раскаяния. Потом дверь опять открывается, и все меняется.

– Как ты? – спрашивает моя сестра.

Пол что-то отвечает, и в этот момент я понимаю, что все это время он был рядом. Ситуация, оказывается, еще хуже, чем я думала, – Пол всегда был не в ладах с моими родителями. Папа не считает писательство настоящим делом, а мужчину без дела – настоящим мужчиной.

– Есть новости? – спрашивает Клэр.

– Врачи говорят, ее состояние сейчас стабилизировалось, но делать какие-то прогнозы пока еще рано, – отвечает Пол.

– Нам просто надо надеяться на лучшее, – добавляет она.

Легко ей говорить.

Мне хочется задать так много вопросов. Если мое состояние стабильно, то я, надо полагать, не умру. По крайней мере сейчас, ведь смерть рано или поздно ждет каждого из нас. Я на собственном опыте убедилась, что жизнь страшнее смерти, поэтому бояться вещей столь неизбежных нет никакого смысла. С тех пор как меня сюда привезли, больше всего я боюсь только одного – никогда не выйти из комы. Мысль навсегда остаться запертой в этом теле приводит меня в ужас. Пытаясь успокоить сознание, я сосредотачиваюсь на голосах. Порой слова долетают до меня, порой теряются по пути, или же я просто не могу перевести их в что-нибудь понятное и удобоваримое.