– Так, выходит, мы с вами все-таки поторопились, – проронил статский советник. – Придется вернуться в сад.

– Для чего? – удивился Байков.

– Где-то валяется еще пара ключей – от двери и от калитки. И нам бы не мешало их отыскать; ну хоть бы еще один… А этот, как видите, от сейфа.

– Но зачем?

– Благодаря этим предметам мы сумеем составить приблизительную картину поведения злоумышленника после совершения преступления. Согласитесь, это немаловажно.

Удача улыбнулась Ардашеву лишь через полчаса кропотливых поисков. На этот раз решающую роль сыграл не магнит, а внимательность статского советника: он разглядел ключ, зацепившийся кольцом за побег розового куста. Он подошел к замку двери.

– А вот теперь можно и порассуждать, – проговорил дипломат. – Итак, преступник, совершив убийство, с вализой в одной руке, с зира-буком в другой вышел из дома, замкнул дверь и направился по дорожке. Примерно здесь, – Клим Пантелеевич указал на место в двух аршинах от него, – он остановился, вероятно, положил сумку на землю, опустил в карман правую руку, вынул один ключ и кинул его в траву, потом достал другой и забросил его прямо в розовый куст. Уже на улице он швырнул нож в арык… Пока все, – устало выдохнул Ардашев и сказал: – Ну что ж, мотыгу я оставлю тут, а вот магнит заберу. Авось еще пригодится.

Когда до калитки оставалось несколько шагов, статский советник предложил:

– А знаете, Митрофан Тимофеевич, нам надо немного развеяться. Давайте поедем на Хиабан Лалезар, посидим в каком-нибудь уютном «кавэханэ»[63]. Там, насколько я помню, раньше делали вкусное мороженое. А в такое пекло оно особенно кстати, не находите?

– С удовольствием, – замыкая калитку, согласился Байков.

Солнце разморило автомобильного стража. И он, положив голову на руль, видел восьмой сон. Услышав шум открываемой двери, парнишка протер глаза и что-то виновато пролепетал. Ардашев улыбнулся, дал ему несколько шаи на конку и на сласти; вернув ключи, он велел передать хозяину, что решение об аренде особняка еще не принято. Зажав в кулаке монеты, довольный мальчишка зашагал по тротуару.

«Форд» вновь побежал по узким тегеранским улочкам, обгоняя «дрожке» и редких прохожих. Солнце стояло в зените, и люди прятались от жары в своих большей частью глинобитных ханэ. В раскаленном воздухе вырисовывались очертания снежных шапок Эльборусского хребта, слившихся с едва заметными, прозрачными, как папиросная бумага, облаками.

Автомобиль остановился прямо перед иностранной надписью «Cafй». Драгоман решил купить газету, а Клим Пантелеевич вошел внутрь. Дверной колокольчик известил хозяина о появлении гостей. Тотчас же, будто джинн из лампы, вырос официант. Поклонившись и приложив руки к груди, он провещал:

– Хош амедид, ага! Мияд, бефармаид, ага![64]

Клим Пантелеевич кивнул и уселся за столик у открытого окна, выходящего на проспект. Не дожидаясь Байкова, он заказал два шербета, две порции мороженого и два вида палудэ[65]: из дыни и яблочное. Вскоре появился переводчик со свежей газетой «Недват» за одиннадцатое июля. Из ее передовицы следовало, что вчера Австро-Венгрия предъявила Сербии ноту с требованием выполнить десять явно неприемлемых пунктов.

– Это значит, что кризис перерастает в войну? – спросил драгоман.

– Думаю, да.

– И когда же она начнется?

– Если учесть, что ответ должен быть дан не позднее сорока восьми часов, то, скорее всего, на следующей неделе. А по большому счету можно считать, что она уже началась.

– То есть как?

– Вы же понимаете, что сам ультиматум – проформа, некая формальность, необходимая для развязывания боевых действий.

– А я как раз собирался в отпуск. И что же теперь делать? – грустно выговорил Байков.

Как раз в этот момент подали мороженое, палудэ и шербет в мисочках. А к нему – особый шик – деревянные ложки с вырезанными изречениями восточных мудрецов.

Клим Пантелеевич взял одну из них и проговорил:

– А вот вам и ответ на вопрос, правда, не мой, а Омара Хайяма:

Жестокий небосвод мольбою не гневи,

Исчезнувших друзей обратно не зови,

Вчерашнее забудь, о завтрашнем не думай:

Сегодня ты живешь – сегодняшним живи.

– А ведь и правильно, – согласился переводчик. – Надобно дорожить каждой отведенной тебе Всевышним минутой. – Он поднес к глазам свою ложку. – А у меня вот другое рубаи:

Я в Тусе ночью был. Развалины мертвы.

Лишь где гулял павлин, мелькнула тень совы.

«Какую тайну вы, развалины, храните?»

И донеслось в ответ: «…увы…увы…увы!..»

Он лукаво улыбнулся и спросил:

– Простите, Клим Пантелеевич, но раз уж достопочтенный Гияс ад-Дин Абу-ль-Фатх Омар ибн Ибрахим Хайям Нишапури упомянул «тайну», то и я хотел бы приподнять чадру над одним мучающим меня с самого утра вопросом, если вы, конечно, не возражаете?

– Пожалуйста, Митрофан Тимофеевич.

– Благодарю. Так вот доктор Любомудров, как вы недавно изволили заметить, ошибся, приняв вас за раненого моряка, который оказался на греческом судне десяток лет назад. Однако в то же время, если помните, консул Казвинской сатрапии господин Красноцветов дал понять, что ходили слухи о вашем убийстве. И, по его словам, это случилось тоже лет десять назад (правда, вы его поправили и уточнили, что с тех пор минуло девять лет и три месяца), так?

– Допустим.

– Вот мне и кажется, что Любомудров сегодня не обознался…

Ардашев неторопливо доел мороженое, промокнул губы белоснежным платком и негромко изрек:

– Вероятно, я вас разочарую, если отвечу все той же строкой: «И донеслось в ответ: «…увы…увы…увы!..»

Драгоман вздохнул и уставился в потолок. На его лице остался отпечаток неудовольствия. Он молчал.

Когда с угощениями было покончено, затрезвонил дверной колокольчик и на пороге появилась дама в элегантной голубой шляпке, из-под которой выбивались темные локоны. Впрочем, примечателен был не столько дорогой и модный наряд – длинное, небесно-голубое платье с оборками, сколько она сама. Статная брюнетка поражала правильными чертами лица. В ее внешности не было ни малейшего изъяна: брови, словно два натянутых лука, увеличивали и без того большие глаза с длинными ресницами, а прямой, аккуратный, будто вылепленный античным скульптором нос придавал лицу черты нежной строгости; полные, точно лепестки распустившейся розы, губы невольно притягивали внимание. Ей, кажется, было не более двадцати пяти лет.