Марко закатывает глаза в потолок, затем достает маленькое карманное зеркальце и оглядывает себя. Ну, блин… Нарцисс из Лацио!

И вдруг: шпок! Это лопается пузырь на губах Мелани, после чего сборная дружно обращает на нее взоры: мол, чего отсиживаешься на скамейке запасных? А ну, вступай в игру!

– Excuse me… – смущается невинное дитя. – Почему вы… Так смотрите?!

– Мы хотим знать твое мнение! – Требовательно говорит Кэтрин. – У тебя есть мнение?

– У меня?! – удивленно таращится Мелани.

– Да, у тебя. Что ты думаешь об этой женщине? У которой хотят отнимать ребенка?

На физиономии Мелани проявляется скука.

– I don’t now… Я не знаю, я думаю… В общем, я думаю: рожать должны арабы!

Вера прыскает в кулак, затем аплодирует.

– Браво, Мелани! Рожать должны арабы, индусы, турки, а цивилизованные народы будут сидеть ровно на одном месте и наслаждаться плодами цивилизации! Устами младенца глаголет истина! Кстати, что означает это выражение? Вальтер, вы знаете?

Она сворачивает полемику, возвращая команды на исходные позиции. Ну, давай, немчура, поборись с тонкостями великого и могучего! Вальтер, напрягаясь, объясняет суть выражения, спотыкается лишь на слове «глаголет». Не запоминается выражение, да и «уста» давно «устар.», так что приходится потеть. Остальные тоже напрягаются, объединяясь в сплоченную (так представляется) команду.

«Мы, – думает Вера, – так и играем пока на разных половинах. Казалось бы: миллионы ездят туда-обратно, учатся, работают, женятся, заводят детей, а копни глубже – склеить два мира не получается. Нет, блин, консенсуса, хоть тресни! Вода и масло, коллоидный раствор, который мешай – не мешай, а единого целого все равно не получишь.

Она не раз наблюдала тех, кто обрел заграничных мужей и обосновался в Европах. В их глазах читалось превосходство, в них, как в телевизорах, мелькали картины обеспеченной жизни, и некоторым, надо сказать, везло. Даже после развода (а разводов – уйма!) они оказывались в шоколаде, умудряясь вписаться в кучу социальных программ, другими словами: сесть на шею государству, свесить стройные ножки и еще погонять нерасторопных евробюрократов: цоб-цобе! Но если не везло, глаза сразу менялись. Делались тревожными, растерянными; и круги синеватые под ними проявлялись, и губы оказывались искусанными, и до истерики было рукой подать. «Никому не отдам свою дочь! – заявила в одной из телепрограмм очередная истеричка. – Не отдам, даже если решение суда будет не в мою пользу. Ведь она – часть меня! Как я могу ее от себя отделить?!» В итоге в семейную свару посвящается вся страна, потом другая страна, и вот уже население обеих стран приникло к телеящикам или копошится в интернете, разыскивая последние новости. Тоже, знаете ли, футбол, рейтинг этих новостей никак не меньше, чем у матчей национальных сборных. И, как на футболе, каждый болеет за своих. В чью пользу вынесет решение суд одной страны? А суд другой страны? А если украл ребенка – ты кто: герой (героиня)? Или преступник (преступница)? Герои-тире-преступники плачут в телекамеры, наперебой демонстрируя родительские чувства, апеллируют к законности, предъявляют декларации о доходах, рвут и мечут, то и дело крича противной стороне: «Ты нарушила Гаагскую конвенцию!» «Нет, – кричит противная сторона, – это ты нарушил! Для тебя вообще нет ничего святого, ты относишься к ребенку, как к бездушной собственности, как к своему “пежо”!» Пауза, глубокий вдох, и: «Ты можешь забрать “пежо”. Ребенка оставь мне, а “пежо”…» – «Да засунь ты свой “пежо” себе в жо…»

В кафе хочется отойти от постоянного напряжения, отдохнуть от всего и от всех. Но тут Вальтер: можно присесть? И хотя Вера имеет право отказать, губы сами растягиваются в политкорректную улыбочку: как же, всю жизнь ждала вас, майн либер! Надеюсь, теперь не будете утверждать, что я вас не люблю?

– Извините… – он смущенно кашляет, выставляя чашку кофе. – Я хотел… В общем, проблема серьезная, а мы говорили несерьезно.

– Вы о чем? О младенце, чьими устами глаголет истина?

– Нет, о той женщине, у кого хотят отнять ребенка…

– Ах, вот как… Думаете, если мы об этом серьезно поговорим, что-то изменится?

– Не знаю. Я знаю, что эти конфликты могут плохо кончать.

– …ся. Плохо кончаться.

– Извините… У детей после этого совсем не остаются родители. И дети становятся беспризорники, о которых я сейчас пишу. Но это не самое страшное. Самое страшное – это когда…

Он еще раз смущенно кашляет и замолкает, будто наткнулся на препятствие.

– Ну, что же вы? Смелее: если сказали «а», надо говорить «б»!

Через минуту Вера жалеет о своей настойчивости. Никак не ожидала от этого зажатого, неуклюжего, с веснушчатой физиономией фрица получить удар под дых! Вальтер, оказывается, хорошо помнит страшный случай, произошедший год назад. Больше того – знаком с братом человека, чей ребенок погиб от руки собственной матери!

– Я плохо знаю Франца, мы мало встречались. Но Курта знаю хорошо, мы учились вместе. Только я его не видел давно. И Франца давно не видел, последний раз – по телевизору, когда он давал интервью в криминальные новости…

Вера изображает припоминание.

– Да, вроде в прошлом году об этом газеты писали… Хотя времени прошло много, вы уж извините. Да и случаев подобных, как вы сами поняли – пруд пруди.

– Пруд… пруди?! Что это значит?

– Это значит: много, очень много!

Немец мотает головой.

– Найн, таких случаев не может быть много! Это очень необычный случай!

– В чем же тут необычность? – усмехается Вера, опуская на глаза очки и вытаскивая из сумочки сигареты.

– Ребенок был необычный. Я не видел его, но так говорили – очень необычный. Я от Курта об этом слышал… Как это? Младенец глаго… Глаголет истину, правильно? В общем, тот ребенок говорил слова, которые не мог знать.

– Вундеркинд, что ли?

Усмешка Веры судорожная, но гримасу прячет клуб дыма.

– Нет, там было что-то другое… А что – я не знаю. Родители должны были знать, но где теперь эти родители?

«Где, где… В Караганде!» Вера вдруг понимает: вряд ли Вальтер догадывается о ее причастности к этой жути. Откуда, если даже в анкете, заполненной при поступлении на работу, – девичья фамилия матери.

Было такое ощущение, что ей напомнили о фильме, который одновременно и хочется забыть, и не хочется. Отчасти фильм существовал в электронной памяти, протяни руку – и вот кассета, допустим, с записью ток-шоу, посвященного детям с ускоренным развитием. Нормана притащила туда мать, желавшая любой ценой достичь первенства. Там были: восьмилетний выпускник школы, десятилетний аспирант, ребенок-счетчик и т. д., и проч. Так вот, Норман их всех за пояс заткнул, продемонстрировав рекордный IQ. Некий корейский вундеркинд установил когда-то мировой рекорд – 210, но здесь рекордсмена обошли баллов на двадцать. Вот только радости на лице Нормана не было: на вопросы тот отвечал с недетской тоской в глазах, ее так и не убрали режиссерские ножницы. Зато сестра сияла от счастья: накрашенная, с модной прической (а блузка – все сиськи наружу!), она несла какую-то ахинею про детей-индиго…