Я прибыл в полк 29 августа в город Бельцы Бессарабской губернии, где он временно находился на охране румынской границы, и был зачислен в 5-й эскадрон в тот взвод, которым командовал мой сводный брат. В сентябре полк прибыл в Гродно и вступил в состав 1-й отдельной гвардейской бригады, которой командовал свиты его величества генерал-майор Скоропадский, далекий, как и мы все, от мысли, что он будет «гетманом всея Украины». В состав бригады входили Кавалергардский и лейб-гвардейский Конный полк, наш полк, пулеметная команда кирасир Его Величества и батарея лейб-гвардии Конной артиллерии. В составе бригады полку пришлось принять участие в боях в знаменитых Августовских лесах и при вторичном наступлении нашем на Восточную Пруссию.

В одном из первых больших боев около Сувалок 17 сентября я был ранен в руку осколком бризантного снаряда, но, не перевязываясь, остался в строю до конца боя, продолжавшегося около пяти часов. В этом бою с арьергардом отступавшего германского корпуса, ошибочно принятого нами за уходивший обоз, бригада попала под сильнейший сосредоточенный огонь немецкой тяжелой артиллерии и после неравного спешенного боя отошла в лес. В лесу я отправился с одним всадником искать дорогу для одной из отошедших партий, оставшейся в одиночестве с тяжело раненным поручиком моего полка В., заблудился и после двух суток странствования по дремучему Августовскому лесу, в полном неведении, где свои, где противник, без карты я нашел, в конце концов, свой полк в Августове.

Рана моя стала гноиться, и меня эвакуировали в Ригу, где я сначала лежал в чудесном лазарете при городской больнице, потом месяц провел, долечиваясь, в имении Зегевольд у моих друзей детства князей Кропоткиных, после чего вернулся на фронт. Из Зегевольда я ездил на три дня в Петербург навестить своих родственников.

Глава XI

В Петербурге за время войны я был впервые. Странное, скверное впечатление произвел он на меня.

Пройдя вечером на Невский, залитый морем света, я увидел его еще более оживленным, чем в мирное время. Шикарные туалеты дам, последние модели из Парижа, соболя, котиковые манто, крупнейшие бриллианты, переливавшиеся всеми цветами радуги из-под шляп прелестных обладательниц, смешивались с серо-зеленой военной толпой, запрудившей Невский на всем его протяжении. Штатских почти не было видно. Казалось, что весь Петербург, или, по новому наименованию, Петроград, мобилизован до последнего жителя и готов ежесекундно выйти на фронт, чтобы сложить головы на поле брани. Но, пристальнее всматриваясь в сновавшую мимо меня военную толпу, я был поражен сравнительно малому количеству в ней офицерства. Все остальное «защитное», проносившееся мимо меня, звеня шпорами, сверкая золотыми и серебряными погонами, напоминало не военных, а ряженых Масленичной недели.

Наличие солдатских шинелей, погон, шашек, шпор с малиновым звоном отнюдь не придавали ей военного вида. Это были штатские в военной форме. Форменные мундиры всей этой молодежи, с их неведомыми для меня отличиями в виде красных крестов, топоров, лопат, якорей и еще Бог его ведает чего, на погонах были совершенно новы и непонятны!

– Это что еще за герои? – спросил я моего спутника по прогулке по Невскому.

– Что? Да разве вы не знаете? Это – земгусары и гидроуланы…

Я ахнул.

– Как, – говорю, – да вы бредите, повторите еще раз!

И мой спутник мне объяснил, что все это уполномоченные, особо уполномоченные, начальники и служащие в общественных организациях, работающих на оборону, как-то: Земского союза, или Земсоюза, или Союза городов, что вместе и называется Земгор. Он формирует санитарные отряды, поезда, бани, отряды гидротехников по выкачиванию воды из окопов и т. п. Досужие петербуржцы прозвали их «гидроуланами» и «земгусарами» за их любовь подделываться под «кавалеристов». Словом, это были все те, которые, нарядившись в балаганную военную форму, на законном основании уклонялись в тылу от службы на фронте, а впоследствии сделались главными агитаторами и растлителями нашей могучей армии, изнемогавшей в тяжелой борьбе. Махровым цветком распустились «земсоюзы», «земгоры» и другие организации, сокращениями испакостившие русский язык и уготовившие путь будущим «совдепам», «совнаркомам», «комбедам», «профсоюзам» и прочей дряни…

Было противно и больно наблюдать все это. Около здания городской думы стояла толпа народа и слышались какие-то крики. Я захотел посмотреть, в чем дело, но мой спутник заупрямился:

– Не стоит, надоело! Это один из очередных сборов.

Но я все же потащил его к толпе. Глазам моим представилась удивительная картина. На тротуаре было устроено подобие павильона с громадной надписью: «Артист – солдату», и из него слышался дикий вопль. Кто-то дрожащим, как будто предсмертным голосом кричал:

– Х-х-хоо-ло-дно в о-о-копах! Ух, как холодно, жертвуйте, граждане, жертвуйте! Хо-о-олодно в о-к-опах!

Оказывается, производился сбор артистами в пользу нашего брата.

Впечатление получилось отвратительное. Гнусавый голос какого-то шута производил впечатление полного нашего провала на фронте; попытка сбора на нищую, босую и оборванную армию, потерпевшую непоправимое поражение, и создавала унылое настроение толпы, вносившей пятаки и гривенники.

Говорят, что эти же артисты устраивали какие-то летучие концерты, но я их не слышал. Много проще и разумнее было бы поднять настроение толпы хорошим боевым маршем оркестра и сказать:

– Православные! Вы только что слышали лихой марш, но помните, что там, на фронте, защищая нашу родину, в холод и стужу идут в атаку наши отцы, мужья, сыновья и братья! Так неужели мы не поможем им?

А вместо этого по Невскому кто-то дико вопил: «Хо-о-о-лодно в о-о-копах! Ух, как х-о-о-олодно!»

Таково было положение и настроение толпы на Невском. А театры, как я убедился, делали битковые сборы, рестораны процветали, и вино в них, несмотря на запрещение, лилось рекой.

И всюду, везде и во всем все напоминало пир во время чумы! Настроение того общества, в котором я вращался, да и вообще всего петербургского общества снизу доверху, за редким исключением, было далеко не боевое.

То, чего я наслушался в Петербурге в нескольких гостиных, где я бывал, все было по-старому. Отсутствие некоторых завсегдатаев, уехавших на фронт, мало замечалось, французская речь по-прежнему перемешивалась с английской, но по некоторым русским фразам все же можно было иногда вспомнить, что находишься в России. Различные «тант[11] Зизи» и «кузина Минни» с весьма серьезными лицами обсуждали внешнюю и внутреннюю политику России, критиковали положение на фронте.

Все это было настолько отвратительно и глупо, что я более трех дней в Петербурге не выдержал и, окончательно сбитый с толку, больной душевно и нравственно, уехал в Зегевольд, а оттуда на фронт.

Распутин! Это имя было самым модным и самым боевым на светском и политическом