Примерно тогда же они оба прочли популярную поэму Эразма Дарвина «Любовь растений» (Loves of the Plants). Эразм, дед Чарльза Дарвина, был врачом, изобретателем и ученым, переложившим линнеевскую систему классификации растений на язык поэзии. В поэме фигурировали влюбленные фиалки, ревнивые первоцветы-баранчики и краснеющие от стыда розы, рогатые улитки, трепещущие листы, серебряный свет луны и любовь на «вытканных мхом ложах»{204}. Ни об одной поэме в Англии не говорили столько, сколько о «Любви растений»{205}.

По прошествии четырех десятилетий Гумбольдт напишет Чарльзу Дарвину о своем восхищении его дедом, доказавшим «силу и результативность» любви к природе и воображения{206}. Гёте его восхищение не разделял. Ему понравилась идея поэмы, но ее воплощение он посчитал слишком педантичным и рыхлым; Шиллеру он сказал, что в поэме нет даже следа «поэтического чувства»{207}.

Гёте верил в союз искусства и науки, и снова проснувшееся в нем преклонение перед наукой не вырвало из его пальцев пера, вопреки опасению Шиллера. Гёте говорил, что слишком долго поэзия и наука считались «величайшими антагонистами»{208}, но теперь он начинает наполнять свой литературный труд наукой. В «Фаусте», знаменитейшей пьесе Гёте, главный герой драмы, неутомимый ученый Генрих Фауст, заключает пакт с дьяволом, Мефистофелем, в обмен на бесконечное знание. Напечатанный в двух отдельных частях («Фауст I» и «Фауст II») в 1808 и 1832 гг., «Фауст» создавался Гёте во время периодов наивысшей работоспособности, часто совпадавших с приездами Гумбольдта{209}. Фауста, как и Гумбольдта, обуревала неутолимая тяга к знаниям, «лихорадочное беспокойство», как он говорит в первой сцене пьесы{210}. Во время работы над «Фаустом» Гёте сказал о Гумбольдте: «Никогда не знал кого-либо, кто бы сочетал такую намеренно нацеленную активность с таким множеством умственных устремлений»{211}. Этими же словами можно было бы описать Фауста. Оба, Фауст и Гумбольдт, верили, что неустанная деятельность и пытливость приносят понимание, и оба черпали силы в мире природы, не сомневались, что природа едина. Фауст, подобно Гумбольдту, пытался открыть «все потайные силы природы»{212}. Когда в первой сцене Фауст провозглашает свое желание («Чтоб мне открылись таинства природы, / Чтоб не болтать, трудясь по пустякам, / О том, чего не ведаю я сам, / Чтоб я постиг все действия, все тайны, / Всю мира внутреннюю связь; / Из уст моих чтоб истина лилась…»)[4]{213}, то это могли бы быть речи Гумбольдта. То, что в Фаусте Гёте есть что-то от Гумбольдта – или что-то от Фауста в Гумбольдте, – было очевидно для многих, причем настолько, что сразу после публикации пьесы в 1808 г. пошли разговоры об этом сходстве. Аналогию между Гумбольдтом и Мефистофелем видели и другие. Племянница Гёте говорила, что Гумбольдт являлся ей, «как Мефистофель – Гретхен»{214} – не самый приятный комплимент, ведь Гретхен, возлюбленная Фауста, в конце драмы понимает, что Мефистофель – дьявол, отворачивается от Фауста и обращается к Богу.

Существуют и другие примеры слияния искусства и науки у Гёте. Для своей поэмы «Метаморфоз растений» он перевел в стихотворную форму свое прежнее эссе о древней форме у растений{215}. Для названия «Избирательного сродства», романа о браке и любви, он выбрал современный научный термин, описывающий способность некоторых химических элементов к соединению{216}. Теория о «сродстве» химических веществ – их способности активно соединяться с другими веществами – имела важное значение для кружка ученых, споривших о жизненной силе материи. Например, французский ученый Пьер Симон Лаплас, пользовавшийся огромным уважением Гумбольдта, объяснял, что «все химические соединения являются результатом сил притяжения». Лаплас рассматривал это не менее как ключ ко вселенной. Гёте использовал свойства этих химических связей как средства для передачи отношений и переменчивых страстей четырех героев своего романа. То была химия, записанная средствами литературы. Природа, наука и воображение сближались, как никогда прежде.

Фауст утверждает, что знания о природе нельзя получить благодаря одним лишь наблюдениям, экспериментам или опытам:

Гумбольдт считал описания природы, которые находил в пьесах, романах и стихах Гёте, такими же правдивыми, как открытия лучших ученых мужей. Он всегда помнил, что Гёте побуждал его сочетать природу и искусство, факты и воображение{218}. Именно этот новый упор на субъективность позволил Гумбольдту увязать прежний механистический взгляд на природу, разрабатываемый такими учеными, как Лейбниц, Декарт и Ньютон, с поэзией романтиков. Таким образом, Гумбольдт связывал «Оптику» Ньютона, объяснявшую, что радуги создаются светом, отражаемым дождевыми каплями, с такими поэтами, как Джон Китс, утверждавший, что Ньютон «разрушил всю поэзию радуги, низведя ее к призме»{219}.