За несколько лет до знакомства Гумбольдта и Гёте немецкий философ Иммануил Кант провозгласил философскую революцию, которую он дерзко уподоблял произошедшей за 250 лет до этого революции Коперника{192}. Кант занял позицию между рационализмом и эмпиризмом. Законы природы, как мы их понимаем, писал Кант в своей знаменитой «Критике чистого разума», существуют только потому, что их интерпретирует наш мозг. Подобно Копернику с его выводом, что солнце не может вращаться вокруг нас, Кант говорил, что нам придется полностью изменить наше понимание природы{193}.

Дуализм между внешним и внутренним миром занимал философов тысячелетия. Что есть дерево, которое я вижу у себя в саду: идея этого дерева или настоящее дерево? Для такого ученого, как Гумбольдт, пытавшегося понять природу, это был главнейший вопрос. Человечество представляет собой жителей двух миров, занимающих и мир Ding an sich (вещи в себе) – внешний, и внутренний мир индивидуального восприятия (того, как вещи «понимаются» отдельными людьми). По Канту, «вещь в себе» никогда не будет познана, ибо внутренний мир всегда субъективен.

Кант предлагал так называемый трансцендентный уровень – концепцию, согласно которой когда мы познаем, испытываем объект, он становится «вещью, какой она нам является». Наши чувства, как и наш разум, подобны окрашивающим очкам, через которые мы смотрим на мир. Хотя мы можем считать, что то, как мы упорядочиваем и понимаем природу, основано на чистом разуме – на классификации, законах движения и так далее, Кант полагал, что этот порядок создан нашим умом, через те самые окрашивающие очки. Мы навязываем этот порядок природе, а не она его нам. Так «самость» становится творческим эго – почти что законодателем природы, даже если из этого следует, что мы никогда не будем иметь «истинного» знания «вещи в себе». В результате главной становилась эта самая «самость».

Но Гумбольдта занимало не только это. Один из самых популярных циклов лекций Канта в Кёнигсберге (теперь это российский Калининград, но тогда город принадлежал Пруссии) был посвящен географии. Более чем за сорок лет Кант прочитал этот цикл лекций 48 раз{194}. В своей «Физической географии» – так назывались лекции – Кант утверждал, что знание – системная концепция, в которой отдельные факты должны быть элементами более широкой структуры, иначе они лишаются смысла. Для объяснения он прибегал к образу дома: прежде чем возводить дом кирпич за кирпичом, часть за частью, необходимо представить все здание, каким оно будет. Именно эта системная концепция впоследствии стала стержнем последующего мышления Гумбольдта.

В Йене с этими идеями нельзя было разминуться: все говорили только о них, и, как заметил один приезжий британец, «городок был самым модным центром этой новой философии»{195}. Гёте восхищался Кантом и прочел все его труды; Вильгельм был так увлечен, что Александр беспокоился, как бы его брат «не заработался до смерти», засиживаясь над «Критикой чистого разума»{196}. Один из учеников Канта, преподававший в Йенском университете, сказал Шиллеру, что через столетие Кант будет известен как Иисус Христос{197}.

Больше всего участников кружка в Йене интересовало соотношение между внутренним и внешним миром. В конечном счете это приводило к вопросу: как оказывается возможным знание? В эпоху Просвещения внутренний и внешний миры рассматривались как совершенно разные явления, но потом английские романтики, такие как Сэмюэл Тейлор Кольридж, и американские трансценденталисты, такие как Ральф Уолдо Эмерсон, заявили, что раньше человек был един с природой – в давно завершившемся золотом веке. Это утраченное единство они и мечтали возродить, настаивая, что сделать это можно только средствами искусства, поэзии и чувств. По мнению романтиков, природа может быть понята только через самопознание.

Гумбольдт был поглощен теориями Канта, и позднее он поставит у себя в кабинете бюст философа и станет называть его «великим философом»{198}. Даже спустя полвека он еще будет повторять, что внешний мир существует в том виде, в каком мы представляем его «внутри себя»{199}. Как он сформировался у нас в мозгу, так он и формирует наше понимание природы. Внешний мир, мысли и чувства «переходят друг в друга», – напишет Гумбольдт{200}.

Гёте тоже не оставляли равнодушным эти идеи «самости» и природы, субъективности и объективности, науки и воображения. Он развил, например, теорию цвета, в которой объяснял, как воспринимается цвет, – концепция, в центре которой оказалась роль глаза, приносящего во внутренний мир мир внешний. Гёте утверждал, что объективная истина достижима только посредством совмещения субъективного опыта (например, зрительного восприятия) и силы мысли наблюдателя. «Обманывают не чувства, – настаивал Гёте, – обманчиво суждение»{201}.

Это усиливающееся внимание к субъективности стало коренным образом менять мышление Гумбольдта. В то время, находясь в Йене, он смещался от чисто эмпирического исследования к своей интерпретации природы – концепции, сводившей воедино данные точных наук и эмоциональный отклик на то, что он видел. Гумбольдт уже давно сознавал важность тщательного наблюдения и точных измерений, твердо следуя методам Просвещения, но теперь начинал ценить индивидуальное восприятие, субъективный подход. Два-три года назад он признавался, что его «смущает буйная фантазия»{202}, теперь же пришел к мнению, что воображение так же необходимо для понимания мира природы, как и рациональное мышление. «Природу надо познавать и испытывать через чувство», – писал Гумбольдт Гёте, подчеркивая, что те, кто стремится описывать мир, просто классифицируя растения, животных и минералы, «никогда к нему не приблизятся»{203}.