— Что, впечатляет?

— Не поверишь… — сказала Изотова. — Нравится… Очень даже возбуждает. Я, наверное, извращенка.

Она даже облизнулась, словно кошка, учуявшая запах «вискаса», совершенно откровенно глядя ему в глаза.

Губатый покосился на видимую через рубку, на просвет, согбенную спину Ельцова, кромсающего на наживку несчастную «зеленушку», и сказал, кривя рот:

— А меня, знаешь, не возбуждает. Я чуть не сдох тогда.

— Но не сдох же? — спросила Изотова с насмешкой. — Жив, курилка? И очень даже неплохо выглядишь. Мне, во всяком случае, нравишься.

— Рад за себя, — отрезал Пименов, борясь с желанием «завалить» Изотову прямо здесь, на досках палубы, горячих, выскобленных до белизны, пропитанных морской солью. — Остынь, Ленка. Колени смажь, переоденься…

— Готово! — прокричал Ельцов, оглядываясь. — Настругал я ее, Пима…

— Вот видишь, — проговорил Губатый уже мягче, стараясь загладить собственную грубость, причина которой, впрочем, была вполне очевидна. — Кузя уже и наживку приготовил! Чего нам друг другу голову-то морочить? Как ты вообще себе это представляешь? Лямур а труа?[14]

Изотова молчала, не сводя с него насмешливых глаз. Потом отработанным щелчком пальцев отправила за борт окурок сигареты и, ничего не ответив, скрылась в рубке, качнув тугими, округлыми бедрами.

Бычок, конечно, лучше клюет на мясо с «душком», но здешний был не балован, и они с Ельцовым в две руки минут за десять надергали штук пятнадцать. Рыба шла калиброванная, в полторы ладони — черный, с серыми пятнышками «каменный» бычок. Олег радовался улову, как ребенок, — даже морская болезнь отступила. Да и откуда ей было взяться, морской болезни — море было гладким, как стекло, и солнечный свет растекался по нему серебряным расплавом.

Они пообедали на палубе — в тени.

Жареная рыба и рыбный суп, сладкие, как мед, краснодарские помидоры, белый, нарезанный крупными кольцами лук, огурцы, присыпанные крупной солью. Вот только вместо хлеба приходилось довольствоваться сухарями, но это неудобство аппетит не портило. Холодильники пока работали исправно, а ежели даже выйдут из строя, ничего революционного: есть еще консервы, крупы и рыба в бухте.

На закуску был арбуз — сладкий, полосатый, с алой мякотью и черными, гладкими, как агаты, косточками. За импровизированным столом царило какое-то странное возбуждение — такое случается в ожидании чего-то хорошего, когда кажется, что вот, еще чуть-чуть, и наступит счастье, прилетит вдруг волшебник на вертолете цвета мечты… А он все не прилетает и не прилетает, и те, кто ждет, начинают видеть смысл не в чуде, а в самом процессе ожидания и даже в том, что долгожданное чудо так никогда и не придет.

Все трое говорили ни о чем, шутили, хохотали — хотя причин для веселья, собственно, и не было. Просто не было причин огорчаться — и этого оказалось вполне достаточно. Ельцов смеялся странно, хихикая и мелко вздрагивая плечами, прикрывая свободной ладонью рот — его улыбку уродовал порченый передний зуб. Изотова, смеясь, запрокидывала назад голову, и бархатистый сок стекал по ее подбородку и дальше по тонкой длинной шее — на грудь.

Губатый поймал себя на том, что откровенно любуется ею: нарочитой неряшливостью, которая делала Ленку еще аппетитнее, жадностью, с которой ее зубы впиваются в толсто нарезанные арбузные ломти. Стекающий сок оставлял на коже влажные следы, и Леха много бы отдал за то, чтобы медленно, со вкусом их слизнуть. У него даже перехватило дыхание от острого, совершенно необъяснимого чувства нежности, настигшего его совершенно внезапно. Это чувство налетело, как порыв ветра во время полного штиля, Пименова обдало им с головы до ног и тут же исчезло, оставив ощущение холодка на коже и под ложечкой.

Напротив него сидела молодая, красивая женщина, совершенно ему чужая, непонятная и малознакомая. То, что его память сохранила пряный запах ее плоти, не делало ее ближе. Между ними выжженной землей лежало более десяти лет разлуки, вместивших в себя и чужой, дождливый город, беспощадный и надменный…

…и черные следы резины на асфальте…

…и штопаные чулки…

…и вкус вчерашней блевотины в пересохшем рту…

…и торопливый, словно кроличья случка, секс в холодном подъезде со стрельчатыми окнами, секс за деньги, за смятые, мокрые, как использованный презерватив, рубли…

…и одуряющую головную боль, спасение от которой только в запотевшей бутылке, стоящей в холодильнике, а до нее никак не дойти…

…и…и…и…

«Мало ли что похоронили в себе эти годы? — рассудочно отметил Пименов про себя. — Жизнь целую похоронили. Надежды, разочарования, стремления, ошибки, мысли о самоубийстве, тяжкий, как пытка, ежедневный порыв — выпить… Да что тут говорить! Столько всего намешано! И для чего? — и сам ответил себе, неожиданно жестко, но правдиво, ведь самому себе лгать бессмысленно. — Для того чтобы вспомнить ту летнюю ночь на озере, ее глубокие, как омуты, глаза, пульсирующую жилку на шее, дрожь бедер, влажное объятие плоти и блеск повлажневшей кожи в свете полной, бело-голубой луны».

Потом щелчок ножниц, падающие в корзинку волнами куски пленки — секунды. Часы, дни, годы… Пленка встык — резкий запах клея на ацетоне, секундное ожидание — фильм идет дальше.

И снова она, сидящая напротив: другая, чужая, но та же, что и тем далеким летом, только старше, и вместо лунного света — потеки сока арбуза на загорелой шее, хрипловатый смех, тонкие сильные руки, покрытые легким золотистым пушком…

«Приди в себя, — сказал себе Губатый. — Ты же не сопливый пацан, тебе тридцать. У тебя есть все, что надо: дело, которое приносит тебе бабки и которое ты в общем-то любишь. Дом, куда ты можешь вернуться в любой момент. Партнеры и приятели, уважение которых ты заслужил «с нуля», потому что то, чем ты был раньше, никто не смог бы уважать ни при каких обстоятельствах. Да, семьи у тебя нет, но это и не беда, если подумать. Или, скажем так, несчастье, с которым вполне можно смириться. В конце концов она у меня в будущем — эта самая семья, никуда не убежит».

Он уже сделал одну глупость, согласившись погнаться за Синей птицей. Но человек, ни разу не делавший глупостей преднамеренно, зря прожил жизнь. Это будет прекрасный отпуск посреди напряженного сезона, внезапный, разорительный, но до одури романтичный. В этом отпуске будет все: несуществующее сокровище, настоящее море, женщина, пришедшая из прошлого, желания, не имеющие будущего, и острый привкус исчезающей навсегда молодости, сдобренный йодистым запахом сохнущих на берегу водорослей.

Или же…

Или же будет большее. Для этого надо всего-навсего сказать себе — да.

Он усмехнулся и встал.

Солнце, перевалив зенит, начало спуск на запад, но лучи его все еще были горячи и беспощадны. Термометр показывал тридцать. Со стороны моря начал задувать пока еще легкий, горячий ветерок, и по воде сразу же побежала легкая рябь.