Лайка рванула вперед, рыча, оскалив клыки, собрав в гармошку загривок, но наскочить не осмелилась – носилась кругами, поднимая тучи снежной пыли. Хорек ударил контрольным, уже зная: готов – уши повисли безвольными метелочками. Большая голова дернулась, со лба на глазницы потекла темная струйка.

Он выждал время, приблизился к теплой, парящей туше. Понятно стало, почему лось не заметил его, – задняя нога, раздувшаяся, вся в запекшейся кровяной корке, была разворочена картечью. Опасность связывалась у зверя с лаем собаки, с ним вместе и настиг его предательский выстрел. Картечь попала и в брюхо: гигантский бык пришел к озеру подыхать. Хорек только ускорил развязку.

Виталий упустил добычу, а он – взял, и какую: таскать не перетаскать – было чем гордиться! Хорек достал нож, но лайка не унималась, отскакивала в лес, лаяла, возвращалась, опять убегала. Он вырезал язык, завернул в тряпицу – лай в лесу не стихал. Бросил взгляд на заснеженный ельник, решил отправиться навстречу Виталию – кровь бешено пульсировала в мозгу от несказанной, нечаянной радости.

Снег ночью не шел, Хорек двигался по глубоким, меченным кровью следам подранка – лось пер не останавливаясь, увязая по брюхо, упорно. Чуть в стороне чернели собачьи запятые – она его вела, умница, или зверь сам уходил?

У охотничьего озера, на большом болоте, Хорек прочел происшедшее. Собаки выгнали зверя на снег, на Виталия. Тот стрелял картечью, начал гон. Не долгий, потому как проваливающийся в целине лось, пропахав хорошую борозду брюхом, вдруг выскочил на бугор, почуял крепкую землю.

Площадка метров в сто, без единого белого клочка, вся издробленная копытами, была залита кровью, закидана клочками ватника, собачьей шерстью, синими отвратительными кусками кишок, напоминающих обрывки перемерзшего шланга. Лось в буквальном смысле растерзал их – собаку и охотника, разметал рогами: поднимал останки и снова, в неистовстве, впечатывал в землю – мох, перегной, сучья были словно пережеваны гусеницами тягача.

От винтовки остались одни стволы, от лыж – щепки, от самого Виталия... Он сходил в избушку за лопатой и то, что сумел отскрести, закопал на бугре, неглубоко прожарив землю костром. Подумал, но ставить крест не стал – к чему, Виталий верил только в судьбу.

Как-то, вынимая из капкана замерзшую кунью тушку, глядя на мучительно вывернутое тельце, на злые, остекленевшие кошачьи глаза, Виталий сказал: «Эк тебя, ну ничего, придет и ваше время отомстить». Выходит, накликал.

Хорек переночевал в его избушке, набил сани провиантом, вымел все подчистую, отправился назад – свежевать лося, дозимовывать. Вопреки лесному правилу не оставил лайку на улице, пустил в дом. Она свернулась клубочком под столом, блестела глазом, выпрашивая приказаний у нового хозяина.

Теперь, запасшись всем необходимым, он мог не думать о пропитании, одной лосиной туши им вдвоем с собакой должно было хватить надолго. Он впал в спячку наподобие медведя – ел, пил, грезил наяву, путая день с ночью. Собственно, дня-то и не стало – солнце брезжило поутру где-то далеко и низко, в клубящейся розовой пене облаков, в пятистах метрах природа уже не выползала из теней. На краткий час пробившийся свет накатывал тусклым марганцем, вздрагивал на неровном берегу, размывался в садовую сирень, незаметно перетекал в тягучий настой едва синеющей сажи. Морозы укутали пространство непротыкаемой ватной периной.

Тишина глушила запахи, сжимала желудок в кулачок, в подвздошье поселялся тревожно-сосущий зародыш. Хорек перестал выходить на улицу – лишь изредка, по крайней нужде. Чудились отовсюду подстерегающие глаза, только сонная, разленившаяся лайка вселяла зыбкую уверенность: примерещилось...

В великолепной, бездонной черноте ночи, на твердых, как литое зеркало, небесах, широким слоем наледи зависал Млечный Путь, обнаженная и безгрешная луна жгла потусторонним холодом. То, что раньше наполняло душу легким, беспричинным весельем, отлетело. Взамен рядом поселились ужас, сомнение, предчувствие непостижимого и неотвратного горя. Хорек ощущал кожей приносящие их небесные токи, мельчайшие колючие частицы, что, падая с далеких высот, рождали в душе трусливый озноб, обволакивали округу особой, мрачной, безжизненной музыкой. Рассыпанная, как мошкара, толклась в воздухе манная взвесь, царапала оконное стеклецо, за которым, отгородившаяся, припорошенная, дотлевала в сугробе их жизнь – его и собаки.

Все вмиг сжалось до маленького, надышанного, затягиваемого неубираемой плесенью пространства. Он лежал на нарах, ловил звуки сердечной мышцы: тук-тук-тук, внутри ворочалось что-то упругое, горячее, но чужое, иногда быстрей, иногда еле-еле и слышное, но какое-то не свое, помимо воли гонящее кровь по налившимся тяжестью ленивым рукам-ногам. Иногда он вспоминал исполинского колочского зверя, как тот стоял в кустах, на берегу озера, большой, но уже растерявший, растративший силу, с ввалившимися глазами, превозмогая боль в животе, в онемевшей ноге, взирающий сквозь кровяной туман на заснеженный, далеко раскинувшийся простор. Лось уже был полутруп, полумертвец, полуничто, а он, дурак, ничтожество, всадил в него пулю и еще и ликовал, еще и плясать готов был от счастья нечаянно доставшейся победы. Разве он победил? И кого? Падая в кусты, зверь еще выдохнул последний воздух из легких, еще успел проститься с тем, на что отрешенно и вдумчиво глядел не раз, не два и не три при жизни, так же вот прячась, только носом выступая из чащи, чтоб впитать запах опаснейшего простора, лежащего под ногами, манил он его, что ли? Он, конечно, пришел проститься, изо всех сил спешил, а что пуля? Так... кажется, он ее и не заметил, принял как должное и упал. И теперь, здесь, отрезанный от мира, Хорек вдруг испытал безумный стыд, боль, страх за содеянное, здесь и теперь, сейчас только и проняло его, и донимало, и мучило, терзало неотступно и неотвратимо.

Когда же выла метель, хлопало оторвавшейся доской на чердаке, в душу закрадывалось эхо тревожной тоски, и он не знал, как от него избавиться. Был бы рядом Виталий... Звук собственного голоса казался чужим. Он молчал, вслушивался необыкновенно чуткими ушами – любой скрип, шорох, позвякиванье антенной проволоки бросали то в холод, то в жар, и эта лампа, изволившая вдруг зачадить или, наоборот, трескуче разгореться, – казалось, он сходит с ума.

Кто-то нарочито, заведомо истончал его позвоночник, давил на уши, на глаза, колотил под боком в жестяной колокольчик. В нем терялось согласие – Тот, Большой, Животворный, Вливающий спокойствие, от него отступился.

В поту ли, в лихорадке, не в состоянии принести дров, в выстуженной избе, свернулся он под комом одеял, матрасов, подушек, задыхаясь от сухого жара на свежем морозном воздухе. Сердце порхало в груди, когда он проползал к двери, чтоб соскрести с порога снег и жрать его обметанными губами, колкий и горький, скрипящий на зубах, лишь на доли времени остужающий, сушащий горло. Лайка подбегала к нему, лизала шершавым языком лицо, но он испуганно отгонял ее, шепотом, мерзким отрывистым кашлем, и псина исчезала за дверью, но вскоре возвращалась, забивалась под лежаки, как бы вынюхивая некоего незримого, испуганно поскуливала оттуда, колотила хвостом по половым доскам, царапала их твердым тупым коготком.