– Тридцать сребреников, – ответила я.

– Шутим, да? – отозвался Кешолава. – А ведь дело-то нешуточное. Сегодня спрашиваю я, а вот завтра могут спросить и другие. И они наверняка не будут так лояльны, как я, несмотря на то, что были сослуживцами твоего отца.

– Моего отца?

– Твой отец ведь генерал-майор Охотников, не так ли? Тот самый, что служил в Москве, но время от времени катался в Волгоград?

– Вы хорошо осведомлены о делах моей семьи, – холодно сказала я, – но меня мало интересует, на какие такие обстоятельства вы намекаете. Грязные намеки – это не то, с чем следует приходить к женщине. Мне неприятно видеть вас, господин Кешолава. Думаю, что вы будете благоразумны и не станете удерживать меня в салоне вашего автомобиля силой. Или вы разочаруете меня еще раз?

Он пожал плечами и ответил:

– Вы можете идти куда хотите. Мне, правда, интересно, далеко ли вы уйдете.

– Это опять угрозы?

– Никоим образом. Просто вы не понимаете, какой громадной машине мешаете. Я не могу вам сказать всего, но, знаете ли, даже рад тому. Вы свободны.

Я уже хотела было выйти из машины, как услышала прошелестевшие вслед слова:

– Если с вами или вашими близкими начнут происходить странные вещи, не удивляйтесь. Все возможно. Этого не объяснишь словами, но ведь вы, кажется, сами выбрали принципиальную позицию? Всего наилучшего. Если что, то…

– Что – если что?

– Позвоните.

И он положил мне в карман бумажку. Я обозначила легкое сопротивление, отвела руку Кешолавы, но бумажку он положить успел.

– А повод для этого будет, и скоро, – добавил он, и черт бы меня побрал, если не грусть звучала в его голосе.

Честно говоря, это было сказано так, что я едва не вернулась обратно в салон машины и не выложила, что я, по сути, и сама мало знаю, что у меня нет причин покрывать Максима Максимыча и Микишу и что Кешолава может забирать их и поступать с ними по собственному усмотрению. К счастью, я быстро устыдилась проявления подобного малодушия и, крепко сжав губы, вышла из «Ауди».

Бессонов-Бизон стоял у ограды. При моем появлении он сделал нечто среднее между балетной фигурой и издевательским жестом и проговорил:

– Поспешите, мадемуазель. Ваш театральный спутник, кажется, уже забарахтался на лавочке. Так что окружите его теплом и заботой.

Я прошла мимо без звука.

Не нравилось мне все это, ой не нравилось!

Откровенно, разворачивающиеся события были бы мне более понятны, если бы Кешолава стал давить на меня, угрожать напрямую, прибег бы даже к физическому давлению. Скажем, связал бы меня в салоне и вкатил хорошенькую такую дозу препарата, лишающего человека воли примерно на полчаса. А потом хорошенько допросил и вытряс всю подноготную. Я не так много знала, чтобы погубить своими откровениями кого-либо. Если честно, то я не знала даже, где живут теперь Максим Максимыч и Микиша. Правда – не знала! Потому что я посчитала за лучшее снабдить криминальную парочку деньгами и предоставить парням возможность самим снять квартиру в любом районе города или даже в пригороде, что было гораздо дешевле и, наверное, безопаснее.

То же, что говорил мне Кешолава, возымело тягостный, липкий эффект, выматывающий нервы. Я прекрасно понимала, что нет никаких особенных оснований трястись за себя, и, вообще, понимала и то, что в жизни мне приходилось попадать в несравненно более серьезные условия. А тут… Что – тут? Ну дали Филиппу шариком по голове. Ну сводили меня к любезному волгоградскому гостю. Познакомили. И что?

А ничего.

Но я никак не могла забыть, что только один раз в глазах Кешолавы сверкнула злоба, высеченная моим упрямством, как искры из камня. Все остальное время в его глазах перекатывалась какая-то грустная, упадочная самоирония, словно он не меня пытался расспросить, а рассуждал о себе самом, признавая возможность скорой гибели.

Глупости, глупости. Какая еще гибель? Породистый самодовольный самец.

Но что он там такое говорил о моем отце? Не думаю, что его имя было брошено для красного словца. И Микиша упоминал, что в разговорах тех людей, которые посадили их с Максом в подвал дядькиного дома, упоминалась фамилия Охотников. Неужели речь действительно шла о моем отце? Но ведь он несколько лет как умер, да и в отставку он вышел еще перед смертью и никакими делами не занимался.

А ведь Кешолава, кажется, намекал на то, что старые спецслужбистские связи и контакты отца имеют отношение к новейшей истории – к убийству Вадима Косинова, человека, которого я не видела и о существовании которого еще совсем недавно не подозревала, но который – на правах посмертной памяти, что ли? – однако же, грозил войти в мою жизнь неудержимо и гибельно.

Так. Нужно поразмыслить. Но для этого необходимо одиночество, а мне все-таки стоило сначала посмотреть, что там с Филиппом. И я направилась к лавочке, на которой его оставили.

Но Филипп оказался настоящим мужиком и не стал строить из себя умирающего Ленского, как вполне возможно было ожидать. Он решительно отверг мое предложение довезти его до больницы или до дому и сам сел за руль. Впрочем, что ему шишка? Филипп отпускал волосы, так что ему придется только чуть поприхотливее зачесать челку, чтобы прикрыть огромную, с кулак младенца, шишку на его высоком лбу.

После того как Филипп отбыл, я зашла в одну из кафешек на центральном проспекте, заказала себе чашечку кофе и стала размышлять. Этот Кешолава в самом деле озабочен поисками сладкой парочки Кораблев – Хрущев настолько, что бросил все дела и приехал из Волгограда в Тарасов. Надо полагать, что обо мне он знал еще в Волгограде, потому что слежку за мной поставили толково, быстро и профессионально. А это требует предварительной и весьма подробной информации.

Так. Зачем Кешолаве я? Лишь для того, чтобы через меня выйти на Максима Максимыча и Микишу? Едва ли. У него нет точных доказательств того, что эти двое направились именно ко мне. Так, одни предположения. Правда, говорил Теймураз Вахтангович уверенно, но это понятно: заблаговременно раскрывать свои карты – не в его интересах.

Хотя что я знаю о его интересах? Тот Кешолава – верхушка айсберга, быть может, во всей этой истории он сам больше жертва, чем охотник? Конечно, великосветский костюм, уверенные, смутно угрожающие манеры, взгляд из-под очков и хорошо поставленный звучный голос… Но все это может быть лишь видимостью. Не звучали бы в его голосе яростные беспомощные нотки, когда он на мгновение потерял контроль над собой, ох, не звучали бы, если бы он не то что контролировал ситуацию, а хотя бы просто держал ответ только перед самим собой. Значит, и на Кашалота нашлось более крупное… животное.

Я и не заметила, как выпила кофе.

Когда я вернулась домой, тетушки в квартире не оказалось: по всей видимости, она еще не вернулась от приятельницы. Насколько я помню, тетя Мила собиралась сегодня в гости, и само по себе то, что она вышла наконец на улицу, не могло не радовать: в последнее время моя тетушка стала чрезмерной домоседкой.