– Во-от! – Игнат Альбертович назидательно поднял вверх сигару, позабыв, что совсем недавно попрекал Бориса в том, что он врет относительно скорости «расправы» над ним и тремя другими торпедами. – Выходит, что опыт перестрелок он имеет такой, что спецназ позавидует. Причем опыт специфический. Уж поверь мне, ни в каких органах ты такого не наберешься. Расстрелять почти в упор готовую к драке четверку – это не то, чему учат в академии МВД. Там они больше по мишенькам пуляют.

Теперь уже Боря основательно задумался.

– Вы хотите сказать, что я на какого-то универсального солдата наткнулся?

– Не знаю, не знаю. Все может быть. Тачку его рассмотрел?

– Ага… «Ауди» какая-то навороченная, не знаю названия модели. Три шестерки с «крестами» на номерах.

– Хм-м-м. Какой уважающий себя человек пойдет на зашквар, чтобы с шестёрками разъезжать, да еще и крестами? Это точно не из «золотой десятки». Может, из залётных? Думаешь, кто-то раскопал для грядущей «Бойни» себе перспективного мальца?

– Не знаю, Игнат Альбертович… мне он показался просто чепушилой.

Верзила старательно гнал от себя воспоминания той необъяснимой паники, что затопила его сознание, когда он взглянул этому странному типу в глаза. Борис никогда не считал себя трусом и другим не позволял. Поэтому эту маленькую деталь он просто скрыл и не стал упоминать в своем рассказе.

– Просто чепушила, – назидательно начал «авторитет», прямо-таки выплевывая каждое слово, – Боря, тупая твоя башка, за пару секунд четверых не расстреливает! Тебе задание на сегодня, собираешь всю вашу кодлу подстреленную, везешь их в нашу мясницкую. Там все вместе побои снимаете, а потом совместно с прикормленными юристами сочиняете красивую сказку. Прощупаем этого инкогнито сначала легальными способами, посмотрим, кто у него за спиной маячит. Если никого серьезного, то и базар будет с ним иной, как тебе изначально и хотелось. Задачу понял?

– Понял, босс…

– Ну вот и умница. Всё, свободен!

Лунин, получив от меня четкое техническое задание, ушел, и я остался в своей каморке один. До визита фээсбэшника еще оставалось целых полтора часа, однако вопрос «Чем себя занять?» у меня не стоял.

Подкатив простой офисный стул к металлическому лабораторному столу, я уселся за него и закатал левый рукав рубашки до локтя. На моем предплечье красовалось множество шрамов всевозможных форм, размеров и степеней свежести – следы моих экспериментов. С самого детства, с той самой памятной школьной драки, когда я впервые ощутил эффект чужой боли, я пытался таким же образом подчинить себе и свою. Однако даже спустя три десятилетия я ни на шаг не приблизился к решению этой задачи. Но попыток не бросал.

Чего вы удивились? Ну да, мне сорок пять лет вообще-то! Да, знаю. Выгляжу я едва ли на тридцать. Но за это, я уверен, мне следует благодарить мой необычный дар. Хоть многие окружающие, кому известен мой возраст, и убеждены, что я активно пользуюсь услугами косметологов и пластических хирургов, но на самом деле я даже кремами никакими не мажусь. Мне это просто не нужно.

Вообще, весь этот механизм с эмпатией и чужими страданиями, дающий мне нечеловеческие возможности, до сей поры остается для меня самой большой загадкой и предметом многолетних изысканий. Зачем это нужно некроманту – мне приходится только гадать. Некоторые гипотезы, основанные на фантастике и книжном фэнтези, я, конечно, давно построил. Самая правдоподобная заключается в том, что сама природа некромантии предписывает своему обладателю проводить кровавые ритуалы, в процессе которых жертва или жертвы умерщвляются максимально болезненным способом. Боль ускоряет восприятие, чтобы за кратчайший промежуток времени прочитать большее количество… не знаю, может, заклинаний, может, еще чего, или совершить больше ритуальных действий, а страх и отчаяние умножают это состояние многократно.

Звучит, конечно, бредово. Но я давно смирился с этим. Ведь, согласитесь, гораздо бредовей звучит то, что некто способен заставить мертвеца встать и пойти, а?

Вот и получается, что спросить мне совета не у кого, брать информацию неоткуда, поэтому и все вышеописанное мне приходится воспринимать как простую данность. Остается лишь надеяться, что прославленный метод эмпирического тыка каким-то образом сумеет приоткрыть мне хотя бы маленькую частичку от мистических тайн необъяснимой научно магии смерти.

Накладывает определенные ограничения в моих исследования и то, что из-за врожденной жалостливой натуры я не могу использовать в этих целях хотя бы животных. Крысы, на которых я ставил эксперименты еще со школы, не в счет. То были самые настоящие враги, прогрызающие десятки нор в нашей квартире, портящие продукты и вещи, отравляющие наши жизни одним только фактом своего существования. Вы представьте, однажды эти голохвостые скотины умудрились сожрать отцовскую заначку. Из пятисот рублей (на те времена это была целая полугодовая зарплата) удалось сохранить только сотню с небольшим. И это с учетом тех купюр, что были испорчены, но которые согласились принять и обменять в кассе.

Батя тогда с досады запил на четыре дня, несмотря на то что он у меня не бухал в принципе. Ну вот и скажите, какое отношение у меня должно быть к этим тварям? Соответствующее, конечно же. Однако не подумайте, что я ксенофоб какой. Лабораторных мышей и крыс моя ненависть не коснулась ни разу. Ну вот просто не поднимается у меня рука на ни в чем неповинных созданий. Сердце сразу сжимает жалость.

Потому и пришлось мне найти такое место, где всегда есть боль, страдания и смерть, и причина которых не я. Заведения для лечения раковых больных подошли как нельзя лучше. А обосноваться в них было всего лишь делом техники и банальной дипломатии.

Но хватит воспоминаний, пора бы уже работать!

В моей руке тускло блеснул распакованный хирургический скальпель. Сделав на левом предплечье неширокий, но достаточно глубокий надрез, я отложил его и вооружился другим инструментом – узким пинцетом. Глубоко вздохнув, я сунул его в рану и защипнул кровоточащее мясо.

От боли, прострелившей руку до самых кончиков пальцев, на лбу выступила испарина, но я не собирался сдаваться, не предприняв хотя бы нескольких попыток. Я пытался поймать то чувство, которое испытываю, когда рядом со мной страдает посторонний человек, но не мог найти ничего общего. Когда терпеть становилось невмоготу, то я окунался в водоворот чужой агонии, испытываемой пациентами, располагающимися этажом выше. Это почти целиком отрезало мои собственные болевые ощущения. В таком состоянии я проводил, субъективно, около пяти минут, хотя в реальности это занимало в несколько раз меньшее время. Потом я разрывал контакт с чужими физическими страданиями и, держа в памяти эти ощущения, защипывал разрез пинцетом, пытаясь их воспроизвести уже с собой.

В таком режиме время ведет себя странно. Оно одновременно и летит, и ползет улиткой. К тому моменту, когда зазвонил стационарный телефон в каморке, я не мог понять, прошел час или десять минут.