Разумеется, Катерина давно нарезала вокруг Вени круги. И Веня — дерьмо. И у них тоже сифилис, причем, как бессознательно-наивно казалось Елизавете, куда более глубокий и махровый, чем у Маргариты. Ибо Бог никуда не денется и накажет. И у Катерины, чуть она нагнется, — весь бок в складках, что так не понравилось Юрьевне. И еще больше не понравилось, когда она вспомнила о неразлучности отталкивания и притяжения. Сколько же изъянов у бедной Катерины, не считая того, что она — женщина, а не человек вовсе. То есть друг мужчин. Без лишних блужданий ума, души и даже без амбиций. Катя круглая, как шарик, ибо со всех сторон одинаковая. Рита с Лизой куда извилистей, изящней и острей на язык. Они давно себя записали в «не просто женщины», хотя они не судьи. Но о себе — один пишем, два в уме. А Катя — «всего лишь женщина», и это ее ничуть не беспокоит. Это значит, что она об этом и не думает, и никогда не разглядывает, вывернув шею, свою несчастную рябую спину. Она просто по-женски живет и жарит картошку на вонючем масле. А Рита с Лизой тревожно зубоскалят о ней и еще о множестве персон, а на окошке проступает осень, и денег нет. И у нее, у Катерины, тоже сифилис. Но у нее еще и Веня. И, наверное, она сейчас спит с ним в обнимку, и ее сочным ляжкам тепло. Веня не брезглив, ему плевать на складки и родинки, и в данный отдельный момент, что бы ни случилось там, потом и тогда, им хорошо. А у Марго и у Елизаветы Юрьевны только бледная спирохета. Выходит, 2:1?..

Когда мужчина уходит к подруге, зрителям всегда интересно. Обычно советуют послать к такой-то бабушке обоих, но часто получается иначе. Никто даже и не борется за любовь, лупя подругу сковородкой по лицу. Никакой порчи, сглазов, приворотов. Скорей всего мужчина, зажатый меж четырех грудей, как в тисках, взмолится о пощаде и в конце концов исчезнет. Испарится. Черные начинают и проигрывают. А белые после недлинного «испытательного срока», когда подуются друг на дружку вволю, снова вернутся на круги своя. Начавшаяся было трагедия, не расцветши, увянет, обернется скромным эпизодом.

Подобной счастливой истории у Марго не получилось. Катерина не подруга, а Веня, выходит, не любовь.

Лиза и Рита еще долго чахли над пустой сковородкой, и чесали языками, и думали свои думки, а ночь незаметно накрыла город по самую телебашню, и Рита заторопилась к надоевшей Соне — якобы «держать руку на пульсе». Габе обещал забежать на позднее чаепитие, если ему удастся раздобыть денег для Риты. С какой стати было бы еще ждать Габе? Он, разумеется, ничего не раздобудет, но все равно придет и станет смотреть по ночному каналу какую-нибудь отрыжку кинематографа вроде канители про вампиров. Лиза догадывалась, что Рита спешит в постылое место скорее по привычке, чем по надобности. И — пусть. И даже пусть издевается над Елизаветиным порывом вымыть сковороду, дабы спасти ее от плесени («Ведь когда еще появимся…»). Пусть ерничает по поводу заразной «эстонской паранойи» беззаветно бороться с микробами… Чем бы дитя ни тешилось…

Поздно-поздно Елизавета громко щелкнула дверью, за что ей даже стыдно не стало. Ребенок все равно не проснулся, Наташа все равно не спала, Юниса все равно не было. А человеку с проблемой неловкие звуки простительны. Елизавета стукнула чайником о плиту, зашла в туалет, убедившись, что в унитазе плавали извечные макаронины… Был первый час ночи, прекрасное время для обдумывания злодейства, тем более что на кухне Наташа хранила ценные фамильные вещи. Быть может, их на время взять, выручить денежек, а потом якобы вернуть. Коварные мысли прервал звонок. Елизавета обожала поздние звонки: еще не поднятая трубка всегда сулила волнующую неожиданность, опасность, риск или просто приятную болтовню. Поздний звонок — это каскадерский трюк для обывателя… Но мембрана дребезжала привычным голосом Толика. Точнее, вопросом: «Лизка, что, правда, что ли сифон?» — «Нет, я пошутила, наверное…» — «Тогда у меня тоже…» — «Ну что ж, поздравляю… Нашего полку прибыло…» — «А у тебя тоже, что ли?» — с надеждой вопросил Толик. За это можно было и кипятком в морду плеснуть. Хотя по телефону и трудно. А Толик продолжал говорить. Спрашивать — и отвечать самому себе. «Влетел Венька… Кто ж его, беднягу, так подставил…» Менее всего Лиза склонялась проявлять сострадание к Вене. А также она не слишком стремилась выслушивать прозрения Толика о том, что всех заразила Катерина, что она «жадная бабешка» и «подстилка», и то, что Толик на нее никогда бы не польстился, ибо она не в его вкусе — слишком пухлая и дебелая. Одним словом, Толик с наслаждением удовлетворил сенсорный голод. Елизавета давно знала, что бездеятельные периоды изрядно портят Толеньку — он тянется к бутылке и к сплетням. И на всем свете не найдется более такой дуры, что будет выслушивать его ночной бред. Только бедная Лиза. Удивительно, что они до сих пор не сожительствуют — к несчастью, они на редкость подходили друг другу. И к счастью, эта тема была вовремя закрыта. Лиза считала, что близкая дружба еще не повод к садомазохизму. Она так и сказала об этом Анатолию. Ему пришлось согласиться; он признал — где-то за пивной бутылкой ляпнул, — что «Лизкиной эротике не достает немецкой порнухи». Лучше бы сказал проще, что Лизу он не хочет. Лиза бы не обиделась, у нее ведь тоже слюни от вожделения не текли.

— Толь, — вдруг решительно заявила Лиза. — Мужчину портят женские половые признаки. В частности — сплетни.

— Я не сплетничаю, — голос Толика неожиданно зачерствел, — я только хочу знать точно — болею я или нет. Сифилис — это не шуточки, Рита твоя — девочка ненадежная, и вообще вся ваша компания…

— Послушай, ты, пенек с глазами, я тебе не прорицательница Ванга и даже не венеролог, а также не сестра-хозяйка, я понятия не имею, болеешь ты или нет, — зашипела Лиза, — обратись к Габе, это он у нас занимается предсказаниями и даже пасьянсы раскладывает… Я лично тебя ничем не заражала, и даже тупость ты подхватил не от меня…

Елизавета Юрьевна с наслаждением бросила трубку и воззрилась на лик Владимирской Божьей Матери, висящий над телефоном. Канонически выпуклые страдальческие глаза советовали смириться. С кем поведешься — так тебе и надо. Оставалось лишь пожалеть о том, что, частенько бывая невыносимыми, друзья редко бывают богатыми.

Но это была явно греховная мыслишка, и Елизавета Юрьевна поспешила покаяться в ней Божьей Матери. Та без колебаний простила. Тут же перезвонил Толик и виновато забубнил. Они решили встретиться завтра в центре, так чтобы обоим ехать поровну, в шесть, конечно, часов. Толик вспомнил о золотой жиле. «Только учти — люди там приличные, круг не совсем наш, в общем, соблюдай субординацию… по сто пятьдесят накатим — и домой». Елизавета заверила, что даже не в очень приличных гостях она на белые рояли не какает, — и в конце тоннеля забрезжил мутный свет, ибо на завтрашнем приеме могли занять любую — по скромным Толиковым меркам — сумму.

Катерина докучала зеркалу свои отражением. Венечка спал носом к стенке, едва прикрыв торс клетчатым одеялом. Утро получилось так себе — вставать раньше всех Катя не любила. Какой смысл просыпаться, если никуда не торопишься и не с кем словом перемолвиться. Но какая-то дрянь во сне умудрилась ее разбудить, тем более что вчерашнее пиво усыпило ее слишком рано. При всей ненависти к режиму ее режим был очень строгим — не ложиться раньше четырех утра. Уж быть совой — так совой, журналисткой так журналисткой. Чертовы биоритмы, срывающие планы. С кровати все-таки встала… Заскрипел облезший дощатый пол, уныло замерцали в рассвете убогие хозяйские причиндалы — половик, алюминиевые вилки на столе, журнальный столик с ровными железками ножек. В глубине двора бабахнули тяжелой дверью, а после, будто извиняясь, снова отворили и уже с тихим скрипом прикрыли. Вчера Венечка спросил, отчего это она пахнет пенопластом. Она ответила, что теперь модно пахнуть пенопластом, потому что это «Живанши», приличный подарок приличного человека. Разумеется, Веня ей простит запах пенопласта, а она простит на первый раз то, что ему медведь на нос наступил. Хотя непривычно прощать, суетиться вокруг него, барина, непривычно думать, что выходишь замуж. Впрочем, Катерина и не думала об этом, просто утром все полагается разложить по полочкам — и снаружи, и внутри. Объяснить своей двойняшке в зеркале, что от добра добра не ищут, когда любовь найдена и лежит на кровати, поджав волосатые ляжки. Любовь — навсегда пойманная птица; неизбывная грустинка счастливых историй — вопрос «И так теперь всю дорогу?». Одно пугает в благополучии — однообразие.