При первой попытке выйти на нужную седловину мы промахнулись, вскарабкавшись на боковой хребет, с которого открывался захватывающий вид на крутейшую пропасть. Зато съезжать назад по заснеженному склону под углом почти семьдесят градусов было чрезвычайно приятно. Тем не менее, достигнув места, где можно было разбить палатки, все невероятно вымотались. Я, вместо того чтобы просто зарубиться и лежать, начал делать цикл асан, пытаясь таким образом снять непропорционально скопившееся в отдельных частях тела напряжение. Остальные последовали моему примеру. И лишь только после получаса усиленных скручиваний мы позволили себе расслабленно растянуться на земле в позе трупа. В результате усталость была полностью погашена, и с утра вся команда выглядела в высшей степени свежей и мобильной.

Мы сделали вторую попытку взойти на перевал, на этот раз удачную. Высокогорная снежная пустыня с подобными циклопическим мегалитам серыми скалами, изрытая моренами и окутанная зеленоватым туманом, казалось, не имеет ориентиров, но вдруг совершенно неожиданно седловина перевала открылась с новой перспективы. Надо сказать, что со времени моего последнего пребывания на Зиаре в 1977 году ландшафт местности тут сильно поменялся. Наверное, виной тому тектонические процессы. Именно поэтому накануне я не смог сразу сориентироваться и увлек всю компанию по ложному пути. Сейчас реванш был взят, и перевал тоже. «Умный в гору не пойдет…» Старая надпись, полинявшая, красовалась на прежнем месте.

Мы спустились с Зиары к Искандеркулю знакомым мне маршрутом. По пути наша компания остановилась для сиесты на одной горной ферме. Здесь нас впервые за все эти дни по-человечески покормили. Женщины принесли свежеиспеченные лепешки. Я вспомнил о чабанском хлебе, котором мы с Ириной неделю давились на высокогорье, и оценил магические свойства женских рук: фермерские лепешки были мягкие, промасленные, равномерно пропеченные, с инициатическим орнаментом и импульсом мистерии домашнего очага. Чабанский же продукт по вкусу напоминал автомобильную камеру, а если подмочить — строительную замазку. Пища аскетов — ничего лишнего: мука и вода (даже без соли!).

На самом Искандеркуле на этот раз мы обнаружили огромную массу народа. Был уик-энд, и сюда съехалась публика не только из близлежащих мест, но также — и даже в основном, как можно было понять по номерам автотранспорта, — из Душанбе. Семьи с палатками и шашлыками тусовались здесь и там, играя в мяч или бадминтон. Где-то квасили, кто-то пел под рубоб, кто-то — под дойру, а кто — и под баян. Сильно поддавшие молодцы освежались в ледяной воде, не подозревая о наблюдавших за ними из глубин зеленой пучины прозрачных глазах Буцефала. Мы искупались и решили двигаться дальше. Ребята отправились в Душанбе, а мы с Ириной — навестить живущего в этих местах человека по имени Рахмонкул.

Этот Рахмонкул, подобно своему тезке — пареньку из города Кабодиён, чей дом мы когда-то расписали магическими узорами в таджикском национальном духе, — тоже очень сильно интересовался мистикой, будучи при этом прилежным мусульманином. В махалле его определили на роль муллы — знатока Корана, предстоятеля на общественной молитве, специалиста по имущественным тяжбам. Наводку на Рахмонкула дал наш старый знакомый Ычу[60] (кстати, однокашник Ирины), который к тому времени конвертировался в ислам по всем правилам шариата и стал Икромом. Икром просил меня передать Рахмонкулу экземпляр двуязычного Корана, причем настоял на выкупе книги, не желая принимать ее в качестве подарка. Рахмонкул, как выяснилось позже, читал текст Корана на языке оригинала вдоль и поперек и даже знал многие стихи-аяты наизусть, однако ни слова не понимал по-арабски. Синхронный текст издания Саблукова позволил ему с помощью русского подстрочника впервые осмысленно ознакомиться с содержанием святой книги.

Чтобы добраться до кишлака Габеруд, где жил Рахмонкул, нужно было свернуть с шоссе Пенджикент — Душанбе (ведущего с Искандеркуля на Анзобский перевал) вправо, в узкое ущелье, а потом подниматься часа два по совершенно марсианскому пейзажу. Скалы и почва в этих местах совершенно красные, будто покрытые охрой. Зрелище вполне сюрреалистическое. А потом красное неожиданно сменяется изумрудным: за очередным поворотом тропы вы словно вступаете в другой мир. После еще одного поворота вы оказываетесь в поясе цветущих кустов и плодовых деревьев, певчих птиц и свежих ветров, веющих с олимпийских отрогов. В этом ущелье в верхней его части, под защитой красных скал, лежали несколько небольших кишлаков, первым из которых оказался тот самый, где обитал Рахмонкул.

Хозяин принял нас очень радушно. Его дом являлся частью общей композиции махалли, в которой проживало большое число родственников. Нам выделили специальную гостевую комнату, накормили до отвала, однако ночевать Ирину отвели на женскую половину дома. Местные дамы, видимо, были недовольны тем, что ее принимали на мужской стороне, тем самым делая для нее исключение из правил. После «отбоя» они устроили ей форменную магическую обструкцию. Негативная суггестия проникла, видимо, через пищу. Ирину всю ночь тошнило и рвало, и только к утру ей удалось немного забыться при полном физическом истощении. Слава богу, организм восстанавливается в экологически совершенных горных условиях очень быстро.

На следующий день мы поднялись на высокогорное пастбище за кишлаком, откуда открывался вид на несколько утопающих в зелени селений ущелья. Вечером мы обсуждали с Рахмонкулом особенности коранического содержания и технику чтения, включая специальные паузы и омовения, которыми периодически прерывается ритуальная речитативная процедура. Я выяснил, что указания на соответствующие действия даны на страницах священной книги в некоторых ее изданиях. Такие экземпляры ценятся больше, чем те, что без указаний. В моем варианте указания были.

Между тем общественный пост муллы вовсе не освобождал Рахмонкула от обязанности трудиться на социалистическом производстве. За свои требы он денег не брал, а на хлеб насущный для себя и своей семьи зарабатывал в качестве водителя самосвала на шахте, находившейся в 15 километрах далее по шоссе в сторону Анзоба. Трудно было себе представить утонченного Рахмонкула за баранкой ревущего КамАЗа, упрямо ползущего вверх сквозь пыль породы и палящий зной седьмого климата[61]. Рахмонкул жаловался, что шахта съедает силы, но ничего сделать было нельзя — в районе просто не было другой работы. По пути назад в Душанбе мы проезжали мимо этой шахты, фасад которой был изукрашен розовыми транспарантами и алюминиевыми профилями вождей. Сколько тайных улемов — исламских ученых и правоведов — трудились тогда в ее штольнях, знает только Аллах.

Я завис в том году в Средней Азии почти до ноября. Наиболее фундаментальным мероприятием за весь период я обозначил бы свое паломничество — или, как здесь говорят, зиарат — на мазар Хазрати-Бурх. Об этом мазаре мне уже приходилось вкратце говорить выше. Путь к усыпальнице Хазрати-Бурха лежит через долину бурной горной реки Оби-Хингоу, а далее — вверх по боковому ее притоку Оби-Мазору, берущему начало в верховьях Ванчского хребта. Этот регион занимает восточную часть исторической области Вахьё, простирающейся на запад почти до Гарма.