Она сжала губы. И стиснула зубы, верхний ряд с нижним, будто кальциевую крепость.

Он потянул ее вперед. Она открыла рот, чтобы закричать: «Нет, нет!» Но он уже просовывал язык между ее губами, заталкивая слова обратно ей в горло.

Она проглотила их: «Нет, нет».

Они бились у нее в желудке: «Нет, нет». Они клевали ее ребра: «Нет, нет».

– Нет! – крикнула она.

– Джо, это просто поцелуй. Черт возьми, это всего лишь поцелуй! – Джон встряхнул ее. – Возьми себя в руки!

– Не-е-е-ет! – закричала она, отталкивая его от всего, что знала.

И он отпустил ее.

* * *

Джон и Йо лежали в кровати без света, потому что было слишком жарко, чтобы лежать или стоять при свете. Ладонь Джона скользнула вниз к ее бедрам, отбивая ритм.

– Слишком жарко, – сказала Йо, умеряя его пыл.

Он попытался рассмешить ее, обыгрывая новое прозвище.

– Не сегодня, Жозефина? – Он повернулся на бок лицом к ней и обрисовал ее черты в темноте, проведя контур сердца от ее подбородка ко лбу и снова книзу. Он поцеловал ее в подбородок, словно запечатал валентинку. – Красавица. Ты в курсе, что твое лицо – идеальное сердечко? – Он говорил это всякий раз, когда хотел заняться с ней любовью.

Валентинке было слишком жарко.

– Я вся потная, – простонала она. – Не надо.

Ладонь не слушалась. Средний палец нарисовал сердце на ее губах. Мизинец вывел сердце на припухлости правой груди.

– Джон, пожалуйста! – Кончики его пальцев казались ей скатывающимися каплями пота.

– Джон, пожалуйста, – эхом откликнулся он и липким пальцем написал на ее правой груди: «Д-ж-о-н», как если бы поставил на ней свое клеймо.

– Джон! Слишком жарко, – она взывала к здравому смыслу.

– Джон, слишком жарко, – захныкал он. Жара вкупе с отвергнутым желанием озлобили его.

Она закрыла ему рот рукой. Он проигнорировал ее агрессию и поцеловал во влажную ладонь. Глаза его закатились от предвкушения, он привалился к ней, и тело с чмоканьем отклеилось от голого матраса. Выпроставшееся постельное белье увядало на полу.

Правая ладонь Джона исполняла фортепианную партию на ее ребрах, а рот дул во флейту ее грудей.

– Да твою же ж мать! – заорала она, вскочив с кровати. А потом сказала кое-что похуже.

Он заставил ее произнести самое нелюбимое слово на свете. Она никогда в жизни ему этого не простит.

– Никогда? – со злостью переспросил он, пытаясь нащупать ее руку в темноте. – Никогда?

Ее сердце сжалось, потом схлопнулось, потом снова сжалось. Половинки затрепетали, вздрогнули и раскрылись. Ее сердце вознеслось к облачным цветкам в небесах.

– Никогда! – хлестнула она его криком. – Никогда! Никогда!

Ей хотелось быть одетой. Было странно ставить ультиматумы нагишом.

Домой он вернулся с букетом цветов, за который, несомненно, заплатил слишком дорого. Они были синими, и она решила, что это, должно быть, ирисы. Ирисы были ее любимым названием цветов, так что это наверняка были они.

Но когда он протянул ей букет, она не смогла разобрать его слов.

Это были чистые, яркие звуки, но ничего для нее не значившие.

– Что ты пытаешься сказать? – повторяла она. Он говорил тепло, но на языке, который она никогда раньше не слышала.

Она притворилась, что поняла. Она глубоко втянула носом цветочный аромат.

– Спасибо, любовь моя. – При слове «любовь» ее ладони невыносимо зачесались, и она испугалась, что выронит букет.

Он радостно что-то пролепетал – и снова звуками, значение которых она не могла уловить.

– Ну же, любовь моя, – попросила она его взглядом, словно разговаривала с иностранцем или капризным ребенком. – Джон, ты меня понимаешь? – Она кивнула, намекая, чтобы он кивнул ей в ответ, если не находит слов.

Он покачал головой: «Нет».

Она крепко держала его обеими руками, словно пыталась пригвоздить к своему миру.

– Джон! – взмолилась она. – Пожалуйста, любовь моя!

Он показал на свои уши и кивнул. Проблема была не в громкости. Он слышал ее.

– Бла-бла-бла, бла-бла, – его губы замедлялись на каждом слоге.

«Он говорит: “Я люблю тебя”», – подумала она!

– Бла-бла, – повторила она за ним. – Бла-бла, бла-бла, бла-бла.

Возможно, на его языке это значило: «Я тоже тебя люблю».

Он показал на нее, на себя.

– Бла-бла?

Она с жаром закивала. Ее линия роста волос в форме валентинки, сердце в ребрах и оба сердца в пятках замерцали, словно клешни звездного рака. Возможно, теперь, в тишине, они смогут начать заново.

Уходя от мужа, Йо написала записку: «Уезжаю к предкам прочистить голову/сердце». Потом переписала ее: «Мне нужно побыть одной, нужно время, пока моя голова/сердце/душа…» Нет, нет, нет, она не желала больше разделять себя, одну целую Йо, натрое.

«Джон», – начала она, а потом начертила перед «Джоном» маленький треугольник. «Дорогой», – написала она под наклоном. Она читала в учебнике графологии, что таким почерком пишут уверенные в себе люди. «Дорогой Джон, послушай, мы оба знаем, что ничего не выходит».

«Ничего? – спросит он. – Что значит “ничего”?»

Йо вычеркнула последнюю расплывчатую фразу.

«Мы не созданы друг для друга. Ты это знаешь, я это знаю, мы оба это знаем, о Джон, Джон, Джон». Ее рука машинально продолжала писать, пока страница не заполнилась темными чернилами его имени. Она разорвала письмо и посыпала себе голову конфетти обрывков – дождем из Джона. И коротко написала: «Уехала». А потом добавила: «К предкам». Она хотела было подписаться как «Йоланда», но настоящее имя больше не звучало ее собственным, и вместо этого она быстро черкнула прозвище, которым он ее называл, – «Джо».

Родители волновались. Она слишком много говорила, болтала без устали. Она говорила во сне, говорила, когда жевала, хотя ее двадцать семь лет учили есть молча. Она говорила сравнениями, говорила загадками.

«Она несет вздор», – рассказывала мать отцу. Отец встревоженно кашлял. Она цитировала знаменитые стихотворные строки и вступительные фразы классических произведений. «Разве возможно столько помнить?» – спрашивала мать мрачного отца. «Ее завораживает звук собственного голоса», – ставила диагноз мать.

Она цитировала Фроста; она перевирала Стивенса; она перефразировала размышления Рильке о любви.

– Вы меня слышите? – доктор Бол складывал ладони рупором у рта и притворялся, что кричит с далекого расстояния. – Вы меня слышите?

Она приводила ему цитаты из Руми; она пела то, что помнила из песни «У Мэри был барашек», перемешивая со словами песни «Бе-е, бе-е, черная овечка».

Врач решил, что лучше всего будет поместить ее в маленькую частную клинику, где он сможет за ней присматривать. Для ее же блага: круглосуточный уход, красивая территория, уроки декоративно-прикладного искусства, теннисные корты, приветливый, располагающий персонал, никаких униформ. Родители подписали бумаги. «Для твоего же блага», – повторили они слова доброго врача. Мать обнимала ее, пока медсестра в повседневной одежде наполняла шприц. Йо процитировала «Дон Кихота» в оригинале и тут же перевела отрывок о каторжниках на английский.

Медсестра вколола ей инъекцию слез. Впервые за несколько месяцев Йо притихла, а потом разразилась рыданиями. Медсестра потерла ее руку крохотным ватным облачком.

– Пожалуйста, солнышко, не плачь, – умоляла ее мать.

– Дайте ей выплакаться, – посоветовал врач. – Это хороший знак, очень хороший.

– «Слезы, слезы, – снова принялась декламировать Джо. – Из глубины какого-то глубокого отчаяния»[31].

– Не волнуйтесь, – велел врач встревоженным пациентам. – Это просто стихотворение.

– «Но люди умирают ежедневно из-за отсутствия того, что можно в них найти»[32], – Йо сыпала цитатами и искажала их, утопая в разлившихся потоках своего сознания.

Знаки улучшались. Йо фантазировала о доке. Он должен был спасти ее тело/разум/душу, вынув все косые черты, сделав ее единой, цельной Йоландой. Она говорила с ним о росте, страхе, личности в процессе изменения и духовных исканиях женщин. Она рассказывала ему все, кроме того, что начинает в него влюбляться.

Готова ли она к визиту своих родителей? – спросил он.

«Готова к визиту», – эхом откликнулась она.

Родители вошли в палату