мы с Руди плавно перемещались к нему в комнату. Его кровать представляла собой матрас на полу, накрытый американским флагом вместо покрывала, что даже мне, иностранке, казалось ужасным неуважением. Мы ложились под него бок о бок, обнимались и целовались. Рука Руди разведывала территорию под моей блузкой. Но если он спускался ниже, я отстранялась.

– Нет, – говорила я, – не надо.

– Почему нет? – спрашивал он иногда игриво, а иногда раздраженно, в зависимости от того, что выпил, выкурил или принял.

Мои ответы тоже зависели от разных сиюминутных заскоков. Этим словом Руди называл мои отказы – заскоки. Главным образом я боялась, что забеременею.

– Оттого что я тебя полапаю? – с сарказмом спрашивал Руди.

– Ох, Руди, – умоляла я, – не называй это так.

– Что значит «не называй это так»? Лопата есть лопата. Здесь тебе не чертов урок поэзии.

Возможно, если бы Руди вел себя так, словно любовные ласки – это своего рода поэтический семинар, мы гораздо быстрее приблизились бы к желаемому им исходу. Но в постели у него не было ни малейшего чувства подтекста. Его лексикон отталкивал меня, даже когда я начинала ощущать телесное удовольствие. Если бы Руди сказал: «Милая леди, лягте поперек моей большой мягкой кровати и позвольте мне коснуться вашего драгоценного, восхитительного тела», я, может быть, и разрешила бы ему себя полапать. Но мне не хотелось, чтобы в мой первый раз с мужчиной меня «имели», «драли», «жарили», «натягивали» и «трахали».

Вначале у Руди был вагон терпения. Видимо, когда ему пришлось объяснять мне столько отсылок в своем сонете, он понял, что я, по его выражению, ни шиша не знаю. Для меня «вагина», «шейка матки», «яичники» были синонимами. Он знакомил меня с женской анатомией посредством схем; рисовал маленькое яичко, спускавшееся по песочным часам в липкий кармашек матки. Он вычислял, когда у меня в последний раз была менструация, когда, по всей вероятности, наступит овуляция, приходится ли та или иная ночь на безопасное время месяца.

– Ты не забеременеешь, – все его уроки кончались одним и тем же выводом. Но я все равно не хотела с ним спать.

– Почему? Что с тобой не так, ты фригидная, что ли?

Так у меня появился новый повод для переживаний. Не успела я перестать волноваться о том, что забеременею от обжиманий или буду проклята Богом, если умру в самый ответственный момент, как меня стал тревожить вопрос, не повредило ли мое воспитание какие-то жизненно важные нервы.

– Просто я еще не готова, – говорила я.

– Господи, мы с тобой гуляем уже месяц, – возмущался Руди. – Когда ты будешь готова?

– Скоро, – обещала я, словно знала наверняка.

Но «скоро» не произошло достаточно скоро. Мы продвинулись до стадии, когда я оставалась на ночь и просыпалась рано утром, не смея шевельнуться от страха, что разбужу Руди в возбужденном состоянии и буду вынуждена спозаранку объяснять ему, почему не сейчас. Я обводила взглядом комнату, такую же маленькую, как моя. Рядом с его кроватью виднелся блокнот с рисунками песочных часов. Я дотрагивалась до живота, чтобы убедиться, что все еще нетронута. На шлакобетонную стену напротив кровати Руди повесил пробковую доску. На ней были вымпелы его лыжных команд и фотографии семьи, в полном составе выстроившейся на лыжах на вершине горы. Его родители выглядели молодо и непринужденно, будто одноклассники, в то время как я продолжала стесняться своих старомодных родителей, когда те приезжали на родительские выходные: отца с густыми усами, в костюме-тройке и фетровой шляпе, матери в одном из нарядов, купленных специально, чтобы приезжать к нам в школу, – каждый предмет одежды, от кожаной сумочки до туфель-лодочек, чрезмерно сочетался друг с другом, а по возвращении домой отправлялся в полиэтиленовые пакеты в шкафу. Я восхищалась его моложавыми родителями. Неудивительно, что у Руди не было заскоков, неудивительно, что школьные прыщи не вселили в него неуверенность в себе, а собственное имя ничуть не смущало. Они, его родители, поощряли сына набираться опыта с девушками, но призывали быть осторожным. Он рассказал им, что встречается с «испанской девушкой». По его словам, они считали, что ему полезно общаться с людьми других культур. Меня беспокоило, что они относятся ко мне как к уроку культурологии для своего отпрыска. Но в то время мне не хватало лексикона, чтобы объяснить даже себе самой, что именно так раздражало меня в их высказывании.

Я видела их всего один раз, перед весенними каникулами и по иронии судьбы в самом конце моих отношений с Руди. Случилось так, что в ночь перед началом каникул между мной и Руди произошел очередной поединок у него в постели. Руди включил свет и сел на матрасе спиной к стене. Он был голый, а я в своей старой фланелевой ночной сорочке с длинными рукавами, которую Руди называл платьем монашки. В свете луны и фонарей, проникающем в окно, я видела его прекрасно очерченное тело. Я хотела его, но помимо тела мне нужно было то, чего, как я, должно быть, чувствовала, Руди никогда не смог бы мне не дать. Он сказал, что устал от неудовлетворенности. Я была жестока. Я не понимала, что, в отличие от девушек, парням физически больно не заниматься сексом. Он считал, что пора расходиться. Я плакала и умоляла: прежде чем заняться любовью, я хотела почувствовать, что у нас все серьезно.

– Серьезно!.. – скривился он. – А как же удовольствие? Удовольствие – понимаешь, о чем я?

Я не могла взять в толк, какое отношение это имеет к такому знаменательному срыву покрова.

– Стало быть, ты не считаешь, что секс – это приятно? – Руди уставился на меня так, словно наконец узрел корень проблемы.

– Само собой, – соврала я. – Это приятно, если происходит в свой час.

Он покачал головой. Он видел меня насквозь.

– Знаешь, – сказал он, – я думал, что раз ты испанка и все такое, то будешь темпераментной, что, несмотря на всю эту католическую чушь, на самом деле окажешься свободной, а не закомплексованной, как эти котильонные цыпочки из подготовительных школ. Но, господи, ты хуже гребаных пуританок.

Я была уязвлена до глубины души. Я встала, набросила пальто поверх сорочки, собрала свою одежду и вышла из комнаты, втайне надеясь, что он догонит меня и скажет, что на самом деле любит и будет ждать столько, сколько потребуется.

Но той пустой, бесконечной ночью он так и не проскользнул ко мне в комнату, под одеяло и не стиснул меня в объятиях. Я почти не спала. Я видела, какая холодная, одинокая жизнь ждет меня в этой стране. Я никогда не найду человека, который поймет мое странное сочетание католицизма и агностицизма, латиноамериканского и американского стилей жизни. Если бы меня вырастили в традиции плюшевых игрушек, я бы обняла своего медвежонка, плюшевого пса или кролика и всю ночь орошала бы его свалявшийся мех солеными слезами. Вместо этого я поступила так, как продолжала наудачу поступать накануне экзаменов, даже когда отошла от церкви: открыла ящик комода, достала распятие, которое прятала под одеждой, и положила его на ночь себе под подушку. Это огромное распятие было моим оберегом, который я годами брала с собой в постель после переезда в эту страну. Я спала с ним столько ночей, что Иисус в конце концов отклеился и мне пришлось примотать его к кресту резинкой.

Руди не явился и на следующий день. Я столкнулась с ним, когда он и его родители уезжали, а я выходила из общежития, чтобы взять такси до автобусной остановки и отправиться к своим родителям в Нью-Йорк. Я была сонной и заплаканной и не встретилась глазами с Руди, когда почувствовала на себе его взгляд. Говорили по большей части его родители, слишком медленно произнося слова, словно я могла не понять носителей языка; они похвалили мой «безакцентный» английский и заметили, что мои родители наверняка ужасно гордятся мной. Когда мы прощались, я все-таки посмотрела на Руди, и, хотя он обдал меня холодом, его взгляд оставался по-прежнему горячим.

После каникул я его почти не видела. Он не сидел рядом со мной на занятиях; стихи, которые он писал к семинарам, стали необъяснимо откровенными и нежными, прямо-таки любовными. Пытался ли