Шариф Мухаммад сделал шаг вперед, судорожно тиская в руках тюбетейку.

— Да, Мубарак-саит. Мне есть что сказать. — Он запнулся, словно подбирая слова из тех, что так долго копил.

— Ну так говори, Шариф Мухаммад, говори. — Однако тон был гораздо менее дружелюбным, чем сами слова.

— Пришло время, Саит. Время расплаты за то грязное дело, по которому вы меня посылали больше девяти лет назад. Я должен был сказать это еще тогда, но не посмел. Вы были хорошим хозяином. Честным и справедливым. Я не забыл ваших милостей. И с благодарностью храню их в глубине сердца. Вы позаботились о моей сестре, нашли ей работу, когда Дина Биби уехала в Амреику. Но когда вы забрали Садига Баба от матери, это было неправильно.

— Шариф Мухаммад, это тебя не касается, — отрезал Дада.

Я подумал, что этим разговор и закончится. Но Шариф Мухаммад не двинулся с места. Он молчал, вынуждая Дада продолжать.

— Я был в своем праве. Ребенок принадлежал этой семье. Ты же верующий человек и знаешь, что я говорю правду. Спроси любого муллу[57]. Даже твои сунниты скажут то же самое, я уверен.

— Мне все равно, что скажет любой мулла, — возразил Шариф Мухаммад. — У меня свои мозги. И я знаю, как можно под покровом благочестия и набожности скрыть то, к чему взывает справедливость. Вы отобрали мальчика у матери. Это было неправильно. Вы причинили горе матери — доброй женщине, которая ничем не заслужила такой жизни. И теперь пришло возмездие, это кисмат[58]. Из-за вашего внука другой мальчик потерял свою мать.

— Ты ничего не понимаешь в таких делах, Шариф Мухаммад. Закон на моей стороне. Людской закон и Божий.

— Людской закон? Что это такое? Простая забава богатых людей. Божий закон? Когда закон против справедливости, Саит, это закон не того Бога, которому я молюсь. Подлинная проверка нашей веры и мудрости — это возможность озарить светом человечности и сострадания те несчастья, которые мы причинили другим. Нет таких законов, которые смогут изменить мое отношение к этому делу. Что вы сделали с мальчиком? Что вы натворили, оторвав его от матери? Если рай под ногами наших матерей — как сказал Пророк, мир Ему, — тогда вы вытащили его из рая и отправили по пути в ад. Отпустите его к ней, Саит. Он отбился от рук. Даже Асма-биби, ваша собственная дочь, не позволяет своему сыну встречаться с ним. Сегодняшняя трагедия — только начало, уверяю вас. Мальчику нужна мать.

Она нужна была ему все эти годы. Умоляю, верните его матери. Может, уже и поздно, сделанного не воротишь. Но хотя бы дайте ему шанс. Все ваше богатство и влияние не смогли и не смогут его воспитать. Он трус. Он убил чужую мать и сбежал. И всегда будет убегать.

— Довольно, Шариф Мухаммад! Ты хороший человек. Ты верно служил мне, и ради прошлого я прощаю тебе сегодняшнюю дерзость. А сейчас уходи! — проревел Дада.

Но, видимо, слова Шарифа Мухаммада подействовали. Через две недели Дада проводил меня в Америку. В аэропорту Лос-Анджелеса впервые за шесть лет я встретился с матерью. С ней вместе были ее муж, «крокодил», и дочь, Саба. Она обняла меня — отчужденного замкнутого незнакомца, когда-то бывшего ее сыном, и лицо ее было мокрым от слез. Взяв мою ладонь, она провела ею по своей щеке, улыбаясь сквозь слезы.

— Видишь? Это слезы любви, Садиг. Очень-очень сладкие.

Она была такая чужая, даже запах незнакомый. Но она была мне рада. И я поселился в ее доме. В доме, который принадлежал ей, и Сабе, и Умару, «крокодилу». Но это был их дом, а не мой.

Как раз в тот год — всего год, — когда я заканчивал школу, а потом уехал в колледж, я и встретил мать Джо. Анжелу. Мне было пятнадцать, я только что приехал в Америку и жил с матерью, хотя давным-давно научился жить без нее.

В тот день, когда Джо «родилась» в моей жизни, для меня, я рассказал ей свою историю. По ее лицу, совсем незнакомому, так легко было прочесть, о чем она думает. Она пришла спросить, кто я такой. И не поняла ответа. Почти сразу же я осознал, что мой рассказ оттолкнет ее, что я никогда не смогу ее разыскать.

С тех пор я пытался дозвониться до нее. Вспоминал, как много не сказал и сколько лишнего наговорил. Она исчезла так же внезапно, как и появилась, исчезла в тот момент, когда настал мой черед слушать. Я не спал ночами — все думал о вопросах, которые задал бы, и я имел право их задать, но она не дала мне этой возможности.

Коробок в моей гостиной больше не было. Я уже дважды откладывал отъезд. Сегодня, когда я позвонил, она сняла трубку. Очень жаль, но ей больше ничего от меня не нужно. Очень любезно она сообщила, что рада была познакомиться. Но и только.

О, слезы тихие, омойте красоту тех ног, что принесли благие вести с Неба, а с ними — Князя Мира.

Финеас Флетчер. «Литания»

Тогда, с Садигом, я растерялась — запуталась и закружилась в сложных спиралях истории внутри других историй. Мне дорогого стоило сохранить невозмутимое лицо, не выдать чувств, которые вызвал во мне его рассказ, — жалость, досаду, отвращение. Наконец его взгляд — карие глаза, доминантный признак — прояснился; он вернулся в реальность настоящего момента, и настал его черед выдвигать требования, удовлетворять которые не входило в мои планы. Едва дослушав, я сбежала — сбежала от вопросов, не дала шанса их задать.

Я знала, что это будут за вопросы. О моей матери. Но я не собиралась о ней говорить. И сама не хотела ничего о ней слышать. Не от него. Увидеть ее его глазами — это уже чересчур. Тогда она станет для меня такой же чужой, как и он.

А еще он мог спросить о папе. В голове все мелькали картинки прошлой жизни. Вот я маленькая захожу в папину мастерскую, потому что мама слишком устала, чтобы меня выслушать.

А он что-то пилит или стучит молотком. Заметив меня, он тут же откладывает инструменты, расчищает место на верстаке, усаживает меня, и я начинаю рассказ. Папа возвращается к работе, но при этом внимательно слушает меня — руки заняты, но все внимание предоставлено мне. Время от времени он кивает, улыбается, смеется или хмурится, чтобы я знала: он со мной. Сам он говорит мало. Его любимая шутка — про то, как я не даю ему слова вставить. Но в итоге я замолкаю, завороженно глядя на его ловко работающие руки.

Однажды мы с папой ехали в библиотеку. Остановившись на светофоре, заметили на углу бродягу с табличкой «Бездомный ветеран». Папа подъехал к нему и позвал с нами в кафе за углом. Пока бродяга ел, я сидела рядом, потягивала свой молочный коктейль и разглядывала его длинные волосы, бороду — выглядел он жутковато. А потом мы отвезли парня обратно на угол и поехали в библиотеку, словно ничего не произошло.

Вот только, заводя машину, папа пробормотал:

— Я мог оказаться на его месте. И обязательно оказался бы, если б не твоя мама. Она спасла меня. Привела к Христу. Подарила смысл жизни. Целых два смысла — тебя и твоего брата.