– Просто до безумия надоело, – со вздохом повторила она. – Расскажи, что нового, Майкл. Должно же быть хоть что-нибудь.

– Да, – машинально ответил он, все еще завороженный этим мимолетным видением. – Ну, – собрался он с мыслями, – есть, конечно. – Достал из кармана сложенные машинописные листы, протянул Флер.

– Что это?

– Рассказик этого еретика – американца, – Вивиан дал мне сегодня в клубе. Выйдет в весеннем выпуске «Нового Вавилона» через месяц.

– О?..

Уже само название этого знаменитого журнала, превозносимого и хулимого в литературном мире за бунтарство, возбуждало любопытство. Теребя прядь волос, она начала просматривать страницы. Полуприкрытые бледными веками карие глаза стремительно пробегали по строчкам. Трех минут ей хватило, чтобы заключить:

– Это то, что называют «реализмом», – и смело, в какой-то степени. Но без сердца – прочие части тела присутствуют, и внутренности на месте. Ты читал?

Майкл кивнул. В клубе, в курительной, после ухода Вивиана он прочел гораздо больше, чем она успела наспех пробежать. У него сложилось точь-в-точь такое же мнение, как у его прозорливой и сообразительной жены, только времени ему потребовалось на это в несколько раз больше.

– Думаю, он из «Невинного Панджоя» . Перепевы «Шпан– ской мушки». Вивиан спорить готов, что возникнут проблемы с законом.

– Естественно! Если разразится скандал, его американца камнями закидают. Вивиан этого и хочет?

Майкл еще раз кивнул. Да – не в бровь, а в глаз!

– Это явно из его будущего романа, о писателе, переживающем трагедию всей жизни. Нечто психологическое, автобиографическое. Вивиан считает…

Но мысли Флер уже неслись дальше.

– …что неплохо бы, пожалуй, здесь, у нас, разбить ритуальную бутылку шампанского о борт его изгойского ковчега. Мм… Было бы забавно.

Он это слышал уже – почти слово в слово! – не более часа назад, в «Смене», от Вивиана. И снова – в который раз – изумился, как умудрилось это непостижимое создание столько лет мириться с ним – таким безнадежным тугодумом. Воистину – тайна сия велика есть!

– Званый ужин, да? – Встряхнув пуховку, Флер начала пудриться, теперь в ее голосе звучал неподдельный интерес. – Может быть, Нейзинги вылезут из своей норы по такому случаю. Уолтер – прямо Великий Старец наших дней, может, раскачается и выдаст что-нибудь этакое – для печати, а то и скандальное – кто знает? А Эмебел стала совершенная американка. Возможно, удастся залучить культуратташе из посольства, если упомянуть Фрэнсиса Уилмота. Мессенджеры, конечно. Как ты думаешь, Майкл?

«Волк у дверей», – вспомнил Майкл. Как в сказке – не забыл еще? – не пускай волка в дом, не то беды не миновать. Даже скуки ради – неужто она рискнет посадить за свой стол это чудище?

А Флер уже опять спешила вперед.

– И вообще насчет спиртного. Мы не давали коктейль-парти уже целую вечность – это мог бы быть первый в этом году.

Оставив ее одеваться – и строить планы, – Майкл ретировался в кабинет, разобрать бумаги на завтра. Он уселся в старое походное кресло и, насмотревшись на карикатуры, взял блокнот и стал набрасывать волка в облике писателя, выдергивающего перышки из хвостиков принаряженных цыплят в Греческой гостиной Флер. Оторвав взгляд от своего произведения, сквозь открытую дверь на лестнице он увидел Кэт – еще в пальто, раскрасневшись с мороза, она спешила к себе. Ничего в этом не было странного, разве только то, как прижимала она к груди сверток в коричневой бумаге. А когда она поравнялась с его дверью, Майкл заметил в дочери еще две странности: во-первых – отрешенная, загадочная улыбка, а во-вторых – во-вторых, волосы ее были распущены – и развевались позади лучистой каштановой пеленой!

Заглавия у рукописи не было. Закончив читать – читала она в постели, – Кэт поняла, что его и не могло быть, не нашлось бы в языке человеческом хоть мало-мальски подходящего слова. Неприкрашенно, вызывающе откровенно, беспощадно. Ее бросала то в жар, то в холод, гнула, ломала, как тростинку на ветру, безжалостно захлестывала эта мука, а отхлынув, оставила опустошенность, надлом, и все же – непостижимо! – что-то в душе ее утолила, а еще – наполнила благоговением: мыслимо ли – вынести эту боль, и выжить, и поведать о ней так искренне, так ошеломляюще достоверно.

Она встала, собрала прочитанные листы, снова завернула их в обшарпанную коричневую бумагу и, перевязав бечевкой, засунула громоздкий сверток в ящик письменного стола. Тут ей попался на глаза ее собственный труд, вот уже несколько недель совсем заброшенный. И, как ни была она вымотана, что-то заставило ее извлечь его из небытия и взяться за перо. А когда наконец, исписав убористым почерком несколько бледно-голубых страниц, она уснула, в сквере напротив какая-то востроглазая птаха уже провозглашала неразличимый пока рассвет.

Уик-энд пришлось провести в Липпингхолле, и снова навестить знакомый многоквартирный дом удалось лишь спустя несколько дней. На сей раз, против ожидания, в холле первого этажа она наткнулась на перебирающего почту Бойда. Пес сидел у его ног. Профессор заметил ее первым и приветствовал ее появление прерывистым «у-у-у».

Бойд безучастно обернулся.

– Ты будешь там?

О чем он? Ах, вот оно что! В руке его она увидела распечатанный кремовый конверт и узнала стремительный, округлый, чуть наклонный почерк матери.

– Коктейль-парти! И ты сможешь это вынести?

– Нет. Но пойду.

И, шикнув на убежавшего вперед пса, взял Кэт за руку и повел наверх.

Сидя у огня – Бойд в кресле, Кэт у его ног на скамеечке, – они жарили тосты, подцепляя их изогнутой вилкой. Бойд переворачивал ломтики хлеба, Кэт намазывала уже поджаренные маслом. Профессор, подметая хвостом ковер, дожидался завершения обеих процедур. Потом все трое молчаливо жевали, казалось, вполне довольные жизнью. Потом Бойд спросил:

– Прочла?

Поверх кружки с чаем Кэт взглянула на него.

– Да.

– Ты понимаешь теперь?

– Да. Кажется, да. Она – она твоя первая любовь.

Он улыбнулся – как-то нерадостно, как показалось было Кэт, но потом сказал:

– А ты – последняя. Иди ко мне…

Она подчинилась. Последующие несколько минут описывать нет необходимости. Пауза. И потом:

– Я уезжаю.

Сидя у него на коленях, Кэт трудно было избежать его взгляда. Чтобы хоть как-то побороть охватившее ее, как ребенка, разочарование, пришлось переключить внимание на пуговицу на его рубашке – та готова была оторваться.

– О, – на миг запнувшись, проговорила она, – обратно в Париж?

Париж – это было бы еще не смертельно, в Париж к нему она могла бы приезжать, – но он покачал головой.

– Нет, не в Париж, – опять он улыбался.