признаться, — шепнул младший брат, — за девкой полетел он на Купалу, за Вишевой дочкой… Совсем было её увёз, да девка вытащила у него из-за пояса меч и всадила ему в грудь…

Дюжий опустил голову — так трудно ему было в этом признаться.

Мышко нахмурился.

— И убежала? — спросил он с негодованием.

— Доман свалился с коня, до того глубокая рана; не знаю, выживет ли даже, хоть бабка заговорила ему кровь и прикладывает какие-то зелья, — говорил Дюжий, — а девка на его же коне ускакала домой.

Мышко просто ушам своим не верил: смелость девушки и неосторожность Домана казались ему неправдоподобными. Он замолчал.

— Позови-ка бабку, — сказал он, подумав. — Спросим её, выкарабкается парень или пропал… Он нужен и мне и всем нам.

Юноша послушно подошёл к дверям и поманил пальцем бабку. Она была заметно пьяна, но, выйдя во двор, напустила на себя важность.

— А ну, старая ведьма, скажи, — обернулся к ней приезжий, — выживет он?

Яруха подняла на него глаза, покачала головой и, понурясь, призадумалась.

— Кто это может знать? — сказала она. — Разве я была при нем, когда он истекал кровью? Разве я видела, как его убивали? Я своё делаю… Кровь я заговорила, зелья наварила, примочки ему положила… А может, кто проклял его рану… может, кто сглазил его?..

Больше ничего нельзя было от неё дознаться. Мышко растерянно стоял посреди двора, когда из горницы донёсся голос Домана:

— Подите сюда!

Все бросились к нему. Доман, облокотившись, приподнялся на постели: он был бледен, но пришёл в себя и просил пить. Яруха дала ему приготовленное питьё, и он с жадностью выпил. Затем обвёл горницу пристальным взглядом и узнал брата, а увидев чужого, опустил глаза.

Он все время прикладывал руку к груди, словно что-то ему мешало. Мышко подошёл к нему.

— Я, видишь ли, упал с лошади, — сказал Доман, — и… и напоролся на меч.

Доман не смел поднять глаза.

— Думал я, конец мне пришёл… да вот пока живу…

— Это я кровь вам заговорила, господин мой милостивый, — похвалилась Яруха, — а кабы не я, ого!..

— Что же вы там порешили, Мышко? — поспешил он переменить разговор.

— Нынче я с тобой говорить не стану, ты лежи и зализывай свои раны…

— Залижутся, — ответил Доман, — но я не хочу, чтоб вы забыли про меня, если есть что делать. Не я, так братья мои поедут и люди… Мне бы только подняться на ноги, уж я дома не засижусь. А на коне скорей всего выздоравливают…

— Ну, не скоро вы сядете на коня, — перебила его старуха, — а то кровь снова пойдёт, а кабы я не заговорила…

Но никто бабку не слушал, и она умолкла. Дюжий указал ей на дверь. Яруха ещё повертелась возле огня и, недовольно ворча, вышла вон.

— Плохо, Доман, — сказал Мышко, — плохи наши дела. На вече мы ничего не решили, а теперь пойдёт ещё хуже. Хвостек собрал большую дружину, а среди ратников немало и наших кметов. Видать, он послал за подмогой ещё и к немцам и к поморянам: хочет всех нас покорить и обратить в рабов… Надобно нам немедля действовать…

— А в первую голову, — сказал Доман, — разделаться с теми, что служат ему и не хотят идти с нами, без этого мы ничего…

— Верно, — согласился Мышко, но это просто с теми, кто открыто держит его сторону… а как знать, сколько с ним снюхалось тайком? Старого Виша не стало.

При упоминании о старом Више Доман опустил голову и замолк.

— Мы должны подняться всем миром… А никто не хочет встать во главе, чтобы с ним не сделали то же, что с Вишем… Я приехал держать с тобой совет… а ты…

— Эх, что тебе лгать! — вдруг с болезненной горячностью воскликнул Доман.

Он распахнул ворот рубахи, сбросил с груди мокрую тряпку и, странно посмеиваясь, показал синюю, едва подсохшую рану, оставленную мечом.

— Вот смотри, Мышко, — крикнул он, — это девка меня ранила, девка! Вишева дочь. Выскользнула у меня из рук, как угорь… Стыд и срам! Теперь мне и на люди зазорно показываться, покуда она не станет моей… А этого не утаишь… собственная челядь меня выдаст… бабы будут надо мной насмехаться… Правда, я брата её ранил, когда гнался за ней, но чтобы девка ранила…

Он повалился на постель.

— Увезёшь её и отомстишь, — сказал Мышко. — Ты хотел взять её в жены, а сделаешь невольницей или убьёшь… Не растравляй себя этим и успокойся…

— Только бы мне хоть немного набраться сил, уж я дома не останусь… жжёт меня и это ложе и стыд…

— Так скажи, Доман, ты с кем? — спросил его Мышко.

— С вами, — коротко ответил раненый и показал на брата, — он, я, мои люди, челядь. Мы исконные кметы и привыкли к свободе. До последней капли крови мы будем защищать свою общину. Князь рушит её, так пусть платится головой!

— Пусть платится головой! — воскликнул Мышко и встал. — Больше я ничего не хочу ни слышать, ни знать… Этого мне хватит…

Дюжий подал гостю чару меду, тот поспешно поднёс её к губам и, пожимая руку Доману, выпил.

— За твоё скорое выздоровление… Слово?

— Слово кмета… и клятва… я с вами… а если я умру, с вами мои братья, до конца…

И он упал на постель. Мышко вышел и вскочил на коня.

В горницу снова взошла Яруха; у постели больного, на полу, она увидела мокрые тряпки, которые он сбросил с груди, и ахнула. Ворча себе под нос, она стала их поднимать.

— А ещё хотите выздороветь, милостивый господин мой, — начала она. — Бабка спасла вас, а вы её не слушаетесь!..

Доман уже не противился, когда знахарка снова приложила ему к ране мокрые травы и примочки. Устав от взволновавшего его разговора, он скоро задремал. В доме снова все затихло,

Уже вечерело, когда Дюжий, стоявший у ворот, увидел нескольких всадников, выезжавших из лесу. Их было четверо. Один ехал впереди, прямо ко двору Домана. Юноша издали узнал Бумира, кмета, жившего на берегу Гопла. Бумир уже состарился, но был силён, как зубр, и отличался жирным загривком, громадными руками и ногами и раскормленным брюхом. Тёмные с проседью волосы в беспорядке торчали на его круглой голове, выпученные глаза и рот до ушей делали его похожим на жабу. Они были мало знакомы, и Доман его не любил; зачем он сюда притащился, трудно было понять. Между тем Бумир уже стоял со своими у ворот.

Старинное гостеприимство не позволяло никого отваживать — будь то желанный гость или нежеланный.

Он