не вся была увешана янтарными бусами и красными шариками, нанизанными на нитку. Вверху, в голове чудища, светились два глаза, два огромных красных камня, которые ярко сверкали, алея как кровь. Вокруг не видно было ничего, только горели эти два глаза, от которых нигде нельзя было укрыться. Они смотрели во все стороны, отражая огонь, пылавший внизу, и, когда он вспыхивал, глаза казались живыми. В темноте эти мерцающие колеблющимся огнём глаза божества вселяли ужас, как исполненный грозного гнева взор, обращённый из иного, потустороннего мира.

В храме было тихо, только потрескивали поленья да щебетали птицы: залетев под купол, они тревожно вскрикивали и метались, стараясь вырваться наружу.

Дива, обессилев от страха, который ей внушали эти два красных глаза, с минуту постояла, потом медленно подошла к огню, говоря про себя: «Итак, здесь моё место».

И, уже никого не спрашивая и не замечая, она подошла к двум женщинам, которые поддерживали огонь, села, как и они, на голый камень, взяла приготовленную лучину и бросила в огонь.

Одна из женщин хотела её остановить, но не успела. Пламя уже охватило первую жертву Дивы, которая смотрела на неё так, словно это горела собственная её жизнь. Обе жрицы, хранительницы Знича[93] взглянули на неё с любопытством и некоторым испугом. При свете огня Дива могла их разглядеть. Лица их увяли и были печальны, и бледны.

Уставясь на красавицу девушку, они о чём-то пошептались, как будто жалея её. Однако не смели ничего сказать и только качали головами. Казалось, они смотрели на неё, как на приговорённую к смерти. Дива спокойно сидела, устремив взор на огонь: она отдыхала.

Потом жрицы сменились; Дива всю ночь просидела у огня, подбрасывая лучину. Сон не шёл к ней, и мысленно она ещё прощалась со своей девичьей жизнью и родным домом; в мерцании красных глаз Ниолы будущее представлялось ей страшным.

Так пролетел первый день и почти так же прошёл второй. Она могла только выйти из храма и подышать свежим воздухом. Но тут её тотчас обступали жрицы, усмехаясь, разглядывали, выспрашивали, допытывались; проходившие мимо пилигримы обращали на неё любопытные взоры, и Дива уж предпочитала своё молчание в тёмном уголке назойливости праздной толпы и бесконечным расспросам.

На следующее утро она встретила возле храма седовласую женщину в венке, которая тоже спросила её о прошлом, и Дива должна была ей поведать, откуда и зачем она пришла, но та рассеянно смотрела по сторонам, и даже нельзя было понять, слышит ли она её повествование.

Дива ждала возвышенной жизни, с пением и размышлениями, а нашла молчание и свинцовый гнёт, подавлявший всех этих женщин, утомлённых однообразной тишиной, которая их всегда окружала. Бездумно исполняли они своё служение в храме, и дни их проходили в каком-то полусонном оцепенении и мертвящем бесчувствии. Вечером после ухода седовласой женщины явился старый Визун: гневным взглядом окинул он Диву и снова стал расспрашивать о Домане.

Девушка вторично объяснила, как все это случилось.

— Жаль мне Домана! — воскликнул он. — Я носил его ребёнком на руках, парень был смелый, добрый, гостеприимный… и ему привелось погибнуть не на войне, не на охоте, а от руки женщины… с позором!..

— Как же мне было защищаться, находясь в его власти? — спросила Дива. — Дикому зверю, даже червяку можно защищаться, а девушке нельзя?

Старец нахмурился и дико взглянул на неё.

— Доман может быть ранен, но убит… нет, нет! Этого быть не должно и не может… — прибавил он.

Визун потребовал, чтобы девушка рассказала, какой удар она нанесла Доману, но Дива и сама уже не понимала, как это случилось, не могла объяснить, откуда взялись у неё мужество и силы, и промолчала.

В последующие дни на неё, словно в наказание, возложили самую тяжёлую работу. Ей приходилось носить дрова и воду, мести и мыть храм, бегать к источнику и всем прислуживать. Наконец, её заставили делать то, от чего дома она была избавлена, — готовить пищу для всех. При этом её осыпали колкостями и язвительными насмешками, а старшие относились к ней с заметным пренебрежением. Дива не жаловалась, не плакала, не показывала, как горько ей это презрительное отношение, и все переносила с безмолвной и спокойной гордостью, о которую разбилась неприязнь, сменившись уважением.

Почти каждый день лодки подвозили новые толпы пилигримов. Дива уже снова сидела у огня — и в очередь и вне очереди — и чувствовала себя тут, как дома. Она могла молча мечтать, смотреть на дым, который принимал причудливые очертания, и не заботиться о своём существовании. Дважды в день из жертвоприношений и готовившейся в храме пищи выделяли часть для жриц, и у них всего было вдоволь. Остатками зачерствевших караваев кормились бесчисленные стаи птиц, а прожорливые воробьи тысячами вились вокруг храма.

Шёл уже десятый день с того памятного часа, когда Дива села у огня и бросила в него первую лучину. Она пришла сюда последней, но все её уже слушались… Дива не стремилась к власти, это сделалось само собой, когда девушки почувствовали в ней то могущественное превосходство, которому невозможно противостоять. Ленивые и сонные хранительницы огня сами вверились её попечению, заботам, трудам и распоряжениям. Сидя поодаль, они робко поглядывали на величавую осанку Дивы, которая, казалось, была создана для того, чтобы властвовать.

На десятый день, когда она сидела у огня, вокруг храма и на всем острове поднялся необычный шум. Люди бегали, все пришло в движение, вдруг со всех сторон откинулись завесы, и между столбами, примыкающими к жертвеннику, показался Визун в праздничном одеянии и колпаке, а за ним толстый, краснолицый мужчина в шапке с пером и в плаще с красными нашивками на плечах и блестящей каймой из золотой бити. Сверкающий меч висел у него на боку. Дива, взглянув на него, затрепетала от страха.

Этот краснолицый человек с диким, как у хищного зверя, взглядом и насмешливо кривившимися губами возбуждал в ней невыразимое отвращение и ужас. Она бы бежала отсюда, если бы могла.

Не снимая шапки и не поклонившись, он встал против статуи Ниолы, глядя не на святыни, а на охранявших огонь девушек. Долго он их рассматривал, пока, наконец, взгляд его не остановился на дочери Виша и уже не отрывался от неё. Но вот он что-то шепнул старику, тот покачал головой, как бы противясь. Мужчина настаивал, дважды хлопнул старика по плечу и повелительно толкнул его в храм.

Старик, колеблясь, медленными шагами приблизился к Диве, склонился к ней и тихо сказал:

— Это милостивый князь… он хочет, чтобы ты