на побег пришлось отказаться. Петру Ариановичу оставалось лишь посылать вести в далекий мир за перевалами Бырранги и ждать помощи извне. А это могло продлиться много лет.

В письме Петра Ариановича мельком упоминается женское имя. Еще до ссылки он любил одну девушку.

Медленно оправляясь после ранения, Петр Арианович понял, что надо расстаться и с этой надеждой. Когда он сумеет вырваться из заточения? Через пятнадцать, двадцать, тридцать лет? Да и вернется ли вообще? Имеет ли право заставлять любимую девушку ждать, томиться, страдать?…

Нет, она недоступна для него. Она недоступна, недосягаема для него, как тот вон снежный пик, на котором лежит сейчас красноватый отблеск заходящего солнца.

О многом передумал Петр Арианович во время своего выздоровления, сидя по вечерам у порога на заботливо подостланных Сойтынэ оленьих шкурах.

Сойтынэ не мешала ему думать. Она двигалась внутри пещеры, проворная, ловкая и бесшумная. Она никому не позволяла ухаживать за Петром Ариановичем, прогоняла даже Нырту, когда тот на правах друга предлагал свою помощь.

А потом Петр Арианович начал заново учиться ходить. Странно было, наверное, наблюдать со стороны, как бредет по тропинке коренастый бородатый человек, волоча больную ногу и опираясь на плечо невысокой, но крепкой девушки в белой праздничной одежде.

— Сильнее опирайся, сильнее. Мне совсем не тяжело, — то и дело повторяла она, встряхивая косичками и поднимая к нему раскрасневшееся озабоченное лицо с милыми, чуть раскосыми глазами. И он ласково кивал в ответ.

На каждом шагу видел теперь Петр Арианович множество маленьких трогательных знаков внимания, которые так облегчают жизнь мужчины.

Говорить по-русски Сойтынэ научилась, еще не будучи его женой. Это было в 1917 или 1918 году, когда Петр Арианович вздумал давать уроки Нырте, а она краем уха прислушивалась к ним, занятая, как всегда, домашней работой.

Нырта был, к сожалению, туповат в учении, не очень внимателен, а главное, непоседлив. Петру Ариановичу частенько приходилось выговаривать ему. Однажды охотник никак не мог одолеть длинную трудную фразу. Он долго мусолил ее, запинался, кряхтел, кашлял и начинал снова, надеясь, что «с разбегу проскочит». Петр Арианович сердито барабанил пальцами по стене. Вдруг Сойтынэ засмеялась. Все с удивлением оглянулись. Тогда она очень быстро произнесла трудную русскую фразу и посмотрела на Петра Ариановича, нетерпеливо ожидая похвалы.

Петр Арианович вскоре устроился в отдельном чуме и взял с собой сестру Нырты.

Сойтынэ была горда и счастлива свыше всякой меры.

Сидя у очага, она любила напевать — тихонько, чтобы не мешать Петру Ариановичу, который по вечерам делал записи в своем дневнике.

— Мой муж самый сильный человек, — задумчиво пела Сойтынэ, склоняясь над оленьей шкурой, которую обрабатывала костяным скребком. — Никто из лучших охотников — Нырта, Ланкай, Неяпту — не может сравниться с ним…

Улыбаясь, Петр Арианович отрывался от записей. Видно, слова песни сами приходили одно за другим.

— Рыбы в реке послушны ему, — продолжала Сойтынэ. — Слышат его голос и спешат на берег, где ждут рыболовы… Луна появляется на небе и уходит с неба, потому что так приказал мой муж…

Однако сам Петр Арианович гораздо более скромно оценивал свои усилия.

Он записал в дневнике:

«Пытался ускорить естественный ход событий, так сказать, бегом провести «детей солнца» по лестнице развития материальной культуры, чтобы кое-где они одолели ступени дерзким прыжком».

Конечно, на этом пути было немало препятствий. Особенно мешали ему две зловещие фигуры, стоящие на одной из нижних ступеней лестницы и преграждавшие дорогу вверх. То были Хытындо и Якага. Совиное лицо шаманки было всегда неподвижно, зато муж ее кривлялся и гримасничал, а глаза его из-под выпуклых надбровных дуг смотрели на Ветлугина настороженно, хитро…

Для своей выгоды два этих человека использовали одно из наиболее распространенных на земле чувств — страх. В условиях котловины это был страх перед непонятным, страх перед стихиями природы.

Для «сына солнца» окружающий его мир был полон особых, порою очень сложных закономерностей и связей.

В его представлении все жило, все было одушевлено вокруг, даже мертвая природа. Камень, падавший с горы, был жив. Ветер, качавший верхушки деревьев, жил так же, как и сами деревья.

Даже вещи, сделанные руками человека, считались живыми. Недаром, вытаскивая осенью на берег свои челны, хозяева трогательно прощались с ними, обходили их, поглаживая и приговаривая: «Не сердитесь на то, что мы покидаем вас. Мы не навсегда покидаем вас. Летом, когда река вскроется ото льда, снова придем и будем вместе ловить рыбу и охотиться на оленей».

Но мало этого — живое воображение первобытных людей щедро населило окружающий мир духами. (По шутливому определению Ветлугина, в каменном веке их было столько же, сколько бактерий в веке двадцатом.)

С духами приходилось постоянно вступать в самые тесные, а иногда, в силу необходимости, и деловые взаимоотношения.

Были духи могущественные, добрые, благожелательные (например, Мать-Солнце), с которыми нетрудно было ладить.

Гораздо больше беспокойства доставляли злые духи.

Их было чрезвычайно много, они буквально кишели вокруг. Жители Бырранги шагу не могли ступить, чтобы не обидеть такого духа и тут же немедленно не принести ему почтительные извинения.

Это была жизнь о оглядкой.

Приходилось постоянно сообразовываться с целым табелем дурных предзнаменований. Лицо «сына солнца» делалось очень мрачным, озабоченным, если ему случалось уронить трубку, и совсем вытягивалось, если при этом еще просыпался пепел. Крик полярной совы заставлял дрожать ночью не только детей и женщин, но и главу семьи, храброго охотника.

Общение с многочисленными духами, населяющими «заколдованные» горы Бырранга, являлось для «детей солнца» делом будничным, повседневным. Каждый из них был в известной степени сам себе шаман.

Особенно широко применялась магия на охоте.

Настораживая на песца или на зайца пасть, Нырта долго приплясывал подле нее. Охотник делал вид, что попался в капкан, скакал на одной ноге, повизгивал и корчил испуганные гримасы.

Незачем было спрашивать объяснений. И без них понимал Ветлугин, что его простодушный друг магическими средствами навлекает смерть на животных.

Отправляясь на охоту, Нырта неизменно поворачивался на все четыре стороны и говорил: «Духи! Не мешайте мне добыть мяса! Не толкайте меня под руку, когда буду стрелять! Не сбивайте со следа! Не портите моих приманок! Я, Нырта, поделюсь с вами добытым мясом!»

Обитатели котловины, по мнению Ветлугина, прекрасно обошлись бы без особых шаманов-специалистов. Между тем в котловине была шаманка Хытындо, и она верховодила всем.

Почему?

Быть может, Хытындо и Якага первыми додумались до того, чтобы сделать магию профессией и монополизировать общение с потусторонним миром?

Действительно, многое в них изобличало новичков.

Это были еще не жрецы, не священнослужители с величественными манерами,