Я попытался заточить карандаш, но дважды сломал грифель нетвердыми пальцами. Лицо Гиллиама продолжало преследовать меня. «Не доверяйте, – повторял он. – Не доверяйте…» Возможно, боги Капеллы существовали на самом деле. Возможно, они ненавидели меня, или я просто должен был искупить свою вину.

«Лорд-консорт Эмеша… – Я заскрипел зубами. – Для птицы не важно, что ее клетка золоченая».

Великая честь, даже если это разновидность тюрьмы. Разновидность яда. Я должен был стать лордом по титулу и по крови, более знатным, чем мой отец.

С театральной торжественностью я поднял пустой бокал, словно собирался сказать тост. Мне хотелось разбить хрустальный сосуд о стену, но я сдержался и с угрюмым видом поставил его на стол. Затем уселся на подлокотник кресла и показал – непонятно кому, возможно, камерам в моей комнате – неприличный жест. В своем опьянении я позабыл, что это не камеры Обители Дьявола.

Дверь внезапно открылась. Я запер ее, желая побыть в одиночестве. Невольно поддавшись панике, ожидая увидеть перед собой катара или нанятого Капеллой убийцу, я схватился за скальпель, которым точил карандаш, и направил на вошедшего, словно жерло плазмомета. В спешке я ударился о боковину дивана, пошатнулся и повалился в кресло. Бокал со звоном упал на пол.

– Чтоб тебя…

Я содрогнулся от рыдания, к счастью почти беззвучного. Не в силах посмотреть на Валку, я опустил взгляд к разбитому бокалу и лужице вина на паркете.

– Если вы решили утопиться, – с подчеркнутой холодностью произнесла она, – то на Эмеше можно найти место, где воды намного больше.

Я сердито сверкнул на нее глазами и опустил руку. С презрением отбросил скальпель от себя и проследил, как он улетел за столик кухонного уголка.

– Это не вода.

– Думаю, в этом и проблема.

Она наполнила стакан водой из крана и протянула мне, а затем помогла перебраться на диван:

– Пейте.

Рука Валки на мгновение коснулась моей, и я даже сквозь мутную пелену ощутил и вспомнил ее тепло. В движениях тавросианки угадывались забота и нежность, которых я не заслуживал, в особенности в этот день.

Я выпил и положил голову на спинку дивана. Валка подобрала скальпель, обернулась и, перехватив мой взгляд, приподняла крылатую бровь. Мне приходилось видеть и более ужасные статуи Венеры, хотя она, несомненно, была Палладой. Я невольно усмехнулся, посчитав эту мысль достаточно забавной. Затем наступила тишина и продолжалась добрые полминуты – ксенолог успела за это время сесть в узкое кресло у окна, – пока я наконец не выдавил из себя:

– Простите.

И повторил уже громче:

– Простите. – Я крепко зажмурил глаза и сжал переносицу. – У меня есть еще вино… где-то. Сэр Эломас прислал. Поблагодарите его от меня?

– Надо полагать, с вас достаточно.

Она бросила на меня уничижительный взгляд, словно я был просто частью дивана. Ее золотистые глаза отметили и закатившуюся под стол бутылку, и стружки от карандаша, и мою помятую одежду, и скомканную простыню, лежавшую на полу между диваном и открытой дверью в ванную.

Скрестив руки на груди, она сказала:

– Я пришла, чтобы вбить немного здравого смысла в вашу голову, но боюсь, что она уже и так пострадала.

Доктор продолжала наблюдать за мной.

– Простите…

Язык с трудом ворочался у меня во рту, не успевая за слабыми указаниями мозга.

– Валка, я собирался только ранить его, но он опередил меня, – я показал ей свою забинтованную руку, – этот негодяй опередил меня. Он оказался быстрей, чем я ожидал.

Я вздрогнул и закрыл глаза. Просто не мог смотреть на нее, будучи в таком состоянии. Может быть, если я закрою глаза, она уйдет? Но для начала, она вообще не должна была сюда попасть.

– Глупо… я…

– Вы идиот, – ответила Валка, но сказала это с улыбкой, пусть даже едва заметной. – Но вы не лжец.

– Что?

Я оторвал сонный взгляд от блокнота. Он открылся на изображении Обители Дьявола. Таким черный силуэт замка был виден с улиц Мейдуа – с той самой улицы, где я когда-то едва не погиб. Неужели это случилось всего три года назад? Или тридцать пять?

Глаза Валки превратились в щелки, сияющие в тускло-умбровом вечернем свете, но ее улыбка не изменилась.

– Вам не приходилось раньше убивать?

– Я не… Нет.

Мне хотелось заплакать, но еще больше хотелось привести себя в порядок или, по крайней мере, притвориться, что я в порядке, перед этой странной и прекрасной женщиной. Она была настоящим исполином – высокая, холодная и далекая, как звезды.

Многозначительно помолчав, она спросила:

– Это нелегко, правда?

Она была очень проницательной. А я был слишком пьян. В таком состоянии трудно сохранить убедительность, чтобы слова не расплывались, как макияж под дождем.

– Что нелегко?

– Убивать.

Я поднял голову и одеревеневшими пальцами закрыл блокнот:

– Да.

В ее голосе слышался не академический интерес, а горький опыт. Я не стал тревожить ее. Валка втянула щеку, продолжая внимательно наблюдать за мной, пока я тонул в своих мыслях. Наконец мне удалось собрать остатки разума и переспросить:

– Что?

Она покачала головой, решительным жестом придержав поток темно-рыжих волос:

– И что вы теперь намерены делать?

Я пожал плечами и потянулся к приставному столику за бутылкой, с запозданием вспомнив, что она пуста и лежит теперь на полу. Я промямлил что-то насчет женитьбы, а потом рассказал обо всем. О Гиллиаме и Анаис, о моем отце и Капелле.

– Граф хотел послать меня на Бинах. Подальше от Лигейи Вас, – я замолчал и откашлялся, – но я попросил у него разрешения отправиться с вами.

– Как? – Валка вскинула голову. – Почему?

– Я не хотел… У меня и в мыслях не было напрашиваться, просто… Я думаю, вы правы. Империя не подходит для меня.

Подавив еще один всхлип, я ударился затылком о спинку дивана. Один раз. Другой. Если и был какой-то конкретный момент, в который Валка почувствовала симпатию ко мне, то именно тогда. Я почти ощутил это, как можно услышать потрескивание кубиков льда, наливая воду в стакан. Ее холодная, сдержанная улыбка смягчилась. Вместо ответа она встала, забрала пустой стакан у меня из рук и отошла, чтобы наполнить его снова. Я остался сидеть в тишине, полминуты наблюдая за тем, как селадоновое[24] море раскачивает и бросает хрупкие лодки. В лучах вечернего солнца зеленая вода приобрела землистый цвет, и весь мир сделался неприглядным, как картина плохого художника.