Подниму я на дыбы,

Растрясу, расхряпаю!

Заготавливай гробы,

Не сиди растяпою!

И заволновалась рукотворная пустыня, зашевелилась, как половицы в избе шевелятся, прогибаясь, скрипя и постанывая под тяжестью хмельного плясуна, который сейчас своей огнеопасной пляской, искрами своими из-под каблуков и хатенку спалит, и всю округу пустит по миру с сумой.

Пыль, перемешанная с морской солью, поднялась густыми волнами со дна и разыгрался жуткий шторм на бывшем море – один из тех убийственных угарных ураганов, которые над нашей беловодской стороной проносятся теперь десятки раз в году и достигают фантасмагорических размеров: до пятисот километров в длину и до пятидесяти в ширину… К небесам вздымаются миллионы тонн солей и пыли!.. И никому, конечно, несдобровать во время свистопляски эдакого чёрта: ни перелетным стаям птиц, ни могучим лайнерам, ни звёздам, ни луне – всё превращается в пыль среди этой взбесившейся пыли…

– А вот теперь нам надо отключать автопилот! – сказал лётчик, нажимая кнопку и принимая управление на себя.

Напарник тревожно покосился на него.

– Фил! Что происходит? Где мы есть?

Пилот ошалело смотрел на приборы, на карту.

– Кажется, мы отклонились от курса! Автопилот, наверно, барахлит… Хотя вот на этом дисплее – Жан, смотри – тут же чётко видно нашу траекторию: мы летим точно так, как спланировали.

– А в чём же дело, чёрт возьми?! Фил, я клянусь тебе: это Сахара!

– Спокойно, Жан, спокойно! Если это Сахара, значит, я – Антуан де Сент-Экзюпери! – Лётчик пытался шутить ободряющим тоном, но губы его лихорадило.

Стекла в кабине лайнера быстро потемнели, а затем и всю кабину снаружи словно кто укутал чернющим плотным плюшем. Только в одном месте через этот «плюш» пробивалось тусклое, чахоточным румянцем обозначенное пятнышко – то было солнце.

Ураган усиливался… Крылья и хвостовое оперение лайнера стала сотрясать жестокая и нарастающая вибрация – флаттер, грозящий вытрясти из самолета не только все заклепки – душу всю.

Пилот с трудом разжал сухие, побелевшие губы, и отрывисто выругался, перемежая французскую речь непечатными русскими выраженьями, которых не заменит ни один язык на свете – все будет скучно, пресно и не даст облегчения сердцу.

В кабине возникла короткая, но бурная паника.

– Надо срочно приземляться! Фил!

– Куда приземляться? Куда? Такая видимость кругом, что сядешь прямо чёрту на рога!

– Но как же ты мог… с этим автопилотом? Я тебе когда ещё сказал, что надо отключать! Эх, ты… Экзюпери, твою такую… Нет, я клянусь: мы где-то над Сахарой!

– Спокойно, Жан! Смотри! Впереди немного посветлело!

Они и в самом деле выходили из чёрной сердцевины мощной бури, но до света было далеко ещё: через несколько минут вибрация на крыльях достигла смертоносного предела – крыло в любой момент могло качнуться за критическую точку и обломиться с легкостью сухого камыша.

Давление масла в двигателях вдруг стало падать.

– А вот это уже не есть хорошо, – пробормотал пилот.

– Ты о чём это, Фил?

– Да так… не обращай внимания…

– Что-то не то с приборами? Чего ты побледнел?

– А ты, можно подумать, розовый. – Лётчик разозлился. – Отойди отсюда! Не мешай! Или лучше садись вон в кресло второго пилота и сиди там, ничего не трогай и молчи, слушай мою команду.

Лайнер поневоле стал медленно снижаться, что было нежелательно: вверху песчаные потоки ослабели, а внизу ещё бесились ярым бесом. Один за другим выходили из строя приборы автоматического контроля за посадкой; на щитке управления одна за другою красными тревожными зрачками вылупились лампочки предупреждения забарахливших узлов и систем… И отказал высотомер – теперь недолго и на землю напороться…

– Господи! Прости и сохрани! – бормотал пилот, как будто думал вслух, не замечая напарника. – Да это что же?.. Как так нас могло занести в эту распроклятую Сахару?.. Да ведь я же не Экзюпери… У меня фамилия другая…

– А какая, кстати, у тебя фамилия? – заинтересовался напарник. – Нет, фальшивая твоя мне давно известна. А настоящая?

Они вдруг стали говорить как-то так спокойно, так тихо и даже благостно, как будто находились где-то в безопасной, уютной комнате. Так начинают говорить те, кто потерял уже последнюю надежду и вместе с нею потерял последний страх; хуже смерти ничего не будет, так почему бы и не побеседовать на пороге ухода в другие миры. И они сидели на своём «пороге» и неторопливо откровенничали. Лётчик сказал, что настоящая его фамилия – Боголюбин. Он был дальним родственником церковнослужителя Боголюбова, который служил когда-то в белом храма во ржи. Этот лётчик являлся роднёю Боголюбову, фамилию которого то ли пьяный писарь в сельсовете подправил, то ли кто-то другой… И напарник тоже спокойно откровенничал на пороге ухода.

– Какой там, к чёрту, Жан, когда простой Иван! – в сердцах сказал напарник. – Я – Чистоплюйцев Иван Иванович. Уроженец беловодской стороны…

– Земляки, стало быть!

– Земляки, – подтвердил Чистоплюйцев и неожиданно встрепенулся. – Слушай! А ты, как дальний отпрыск священнослужителя, может, знаешь молитву какую?

– Знаю маленько.

– Так что же ты сидишь тут, как этот… как Антуан де Сент-Экзюпери?

– А что мне делать?

– Давай молиться!

Песок шуршал, шрапнелью колотил по толстым пуленепробиваемым стеклам и паутиною по ним ползли кривые трепетные трещины… Но вот Господь услышал, кажется, молитвы, и впереди заметно стало проясняться. Должно быть, лайнер оторвался от огромного потока – флаттер ощутимо уменьшался и на приборной доске «зажмуривались» одна за другой – затухали лампочки предупреждения.

С пикирующим воем, как будто выходя из штопора, самолет покидал небеса… Песчаная равнина серым помятым сукном завиднелась – широко и пусто. Выжатым лимоном лежало на краю земли приплюснутое солнце: лайнер шёл на него по кривой траектории, пьяно виляя и не слушаясь пилота, – руль высоты заклинило песком и намертво забило элероны…

– Всё! Писец! – крикнул летчик, зубами загоняя матерки под губы – кровь сочилась на дрожащий подбородок.

Страшно белея и уже прощаясь с жизнью, он всё-таки валился всем телом на штурвал и из последних сил давил, давил – выравнивал машину для посадки…

Вдруг ставшая громоздкой, непокорной грудой полумертвого металла, бешено ревущая на крутой непривычной глиссаде, эта махина грозила взрывом от перегрузки и просто удивительно, что взрыва ещё не было (их спасли пустые бензобаки: на последних каплях приземлялись).

Стекла в кабине заискрили светом и засеребрились никелированные части на приборах и рычагах, поигрывая бледными зайчиками. Синие заплаты замелькали в небесах – унылых, придавленных тучами. Горизонт перед глазами нехотя выравнивался и контур самолетика, дрожащий на приборной доске, наконец-то пришёл в соответствие с горизонталью земли – можно было садиться.