за дверью странные звуки… Ну, вы понимаете! – Автор «Сумерек экстаза» поднял глаза на режиссера.

– Еще бы! Как можно забыть эти первостоны любви!

– И бабушка, не сообразив, спрашивает испуганно: «Юленька, у тебя все в порядке?» А они, задыхаясь, хохочут в подушку. Так вот, она должна сказать примерно следующее: «Борис Геннадиевич, я прошу вас о встрече, если у вас, конечно, все в порядке. Это очень важно. Для меня и моей семьи!» И он сразу понимает пароль их первой ночи!

Жарынин посмотрел на писателя долгим взглядом, потом встал и наградил затяжным застойным поцелуем.

– Вы молодец! Отлично! На сегодня хватит. Отдыхайте! Сейчас придут супостаты. Глумливый парадокс в том, что земли, отданные Ельциным спьяну, приходится отвоевывать с помощью водки. Прав Сен-Жон Перс: история, как убийца, любит возвращаться на место преступления, чтобы посмеяться! А вы пока, коллега, все, что мы с вами придумали, запишите. Коротенько. В общем, опять синопсис. Ну-ну, не грустите! Понимаю: не хочется. Лучше бы с Натальей Павловной пошкодить. А ее нетути! Но вас ждет награда, которую вы заслужили!

– О чем это вы? – не понял «одинокий бизон».

Тут дверь снова с грохотом распахнулась, и вошел Микола Пержхайло. На его лице играла улыбка палача, влюбленного в свою профессию. В одной руке он держал двенадцатизарядную упаковку водки «Русский размер», а в другой – пятилитровую банку соленых огурцов, сверху накрытую караваем.

– Ну, ступайте, мой друг! – промолвил игровод с той прощальной интонацией, с какой говорят смертники, прикрывающие в кино отход товарищей.

– Может, мне остаться… как секунданту? – спросил Андрей Львович, испугавшись за жизнь и здоровье соавтора.

– Нет, вам надо работать! – Режиссер отечески похлопал его по плечу. – И ждите награду! Она обязательно найдет вас…

Выходя из люкса, озадаченный Кокотов слышал зловещий лязг бутылок и стаканов, выставляемых на стол для рокового геополитического поединка.

Глава 64

Второй звонок судьбы

Вернувшись в свой номер, Андрей Львович снова стал готовиться к литературному подвигу. Пока, мучительно покряхтывая, закипал старый электрический самовар, писодей решил освежиться. Вода, попадавшая в рот, была железистой и солоноватой. Стоя под душем с закрытыми глазами, он невольно припомнил волнующие эпизоды совместных помывок с неверной, но изобретательной Вероникой. В результате струи, до того беспрепятственно сбегавшие по телу, натолкнулись на выросшую преграду и образовали своего рода небольшой водопад. Автор «Жадной нежности» усилием воли отогнал посторонние видения и до отказа открыл вентиль с синей кнопкой. Ошпаренный ледяной водой, он с воплем выскочил из-под душа, растерся махровой ветошью и, освеженный, вышел в комнату, готовый к трудовой усидчивости.

Крышка на самоваре, звеня, подрагивала, выпуская упругие облачка пара. Кокотов достал из чемодана баночку с «Мудрой обезьяной», налил в чайничек из провинции Кунь-Лунь кипяток и бросил туда два десятка болотного цвета комочков, развернувшихся вскоре в полноценные листики. Пока чай настаивался, писодей, включив ноутбук, открыл новый файл, назвал его «Гиптруб‑2» и перетащил из отвергнутого тираном соавтором варианта выстраданный заголовок:

Дмитрий Жарынин, Андрей Кокотов

ГИПСОВЫЙ ТРУБАЧ

СИНОПСИС ПОЛНОМЕТРАЖНОГО

ХУДОЖЕСТВЕННОГО ФИЛЬМА

По мотивам одноименной повести

Андрея Кокотова

Андрей Львович налил «Мудрую обезьяну» в чашку, насладился волшебным ароматом, сделал глоток и взялся за синопсис. Первое предложение, посопротивлявшись, как старинная любовница, которую забыл поздравить с 8 Марта, вскоре сдалось под напором кокотовского таланта:

«В комнате, где советский достаток задержался, точно апрельский снег в московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем…»

Писодей исправил подчеркнутые красной волнистой линией опечатки и, поразмышляв, немного улучшил текст в художественном направлении:

«В пустой комнате, где убогий советский достаток задержался, точно апрельский снег в глубокой московской подворотне, зазвонил старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков античная амфора…»

Но и этого взыскательному, как Флобер, автору показалось мало. Следующая редакция после второй чашки «Мудрой обезьяны», расхаживания по комнате и разглядывания заоконной тьмы выглядела так:

«В безлюдной комнате типовой советской квартиры, где убогий старорежимный достаток задержался, точно апрельская снеговая ветошь в глубокой московской подворотне, тихо, как мусорный котенок, заверещал старенький телефон, разбитый, склеенный и обмотанный скотчем, будто собранная из кусочков тонковыйная античная амфора…»

Закончив предложение, он проникся острой жалостью к будущим литературоведам и текстологам. Какая роскошь – мараные-перемараные черновики того же Пушкина! Там все восхитительно черкано-перечеркано и правлено-переправлено. В пять слоев! Каждый извив творческой мысли гения запечатлен на бумаге, каждое сомнение и озарение навек вцарапано гусиным пером. Какой простор! Анализируй, вникай, толкуй, домысливай, дотрактовывай до размеров монографии. А тут еще сбоку как бонус пририсована дамская ножка, на атрибутировании которой защищен не один десяток диссертаций. Да и вообще сложились две люто враждующие научные школы, названные по именам хозяек вдохновительных конечностей: «керновцы» и «вульфовцы». Впрочем, недавно согласно веяниям эпохи появилось новое, маргинально-предосудительное течение, считающее эту ножку не женской, но юношеской. А что останется потомкам от нынешних писателей? Ничего, кроме окончательных вариантов. Терзания черновиков, муки слова, сладостная неразбериха вариантов – все это навсегда исчезнет, растает, растворится в электронной бездне! Что они, будущие исследователи творчества Кокотова, смогут оспаривать, анализировать, толковать, домысливать? О чем будут писать монографии и диссертации? Жаль, слезно жаль! Впрочем, наука всесильна, и когда-нибудь научатся разыскивать в торсионных полях стертые, канувшие в электронные пучины черновики гениев, чтобы вернуть их человечеству и сделать достоянием доцентов.

Окрыленный этой перспективой, писатель продолжил труд с той внезапно нисходящей откуда-то легкостью, которая, впрочем, так же внезапно исчезает. Предложения сами выстраивались, точно вымуштрованные сводные батальоны на кремлевском параде. Оставалось лишь со строгостью отца-командира пройти вдоль буквенных шеренг, пеняя на неподтянутый ремень или несвежий подворотничок. Наученный горьким опытом, писодей не забывал нажимать «Shift-F12», сохраняя написанное:

«…Женщина, принимающая в ванной душ и скрытая от нас старенькой полиэтиленовой шторкой, едва сохранившей выцветшие контуры мировой политической карты прошлого столетия, не услышала за шумом воды тихого дребезжащего звонка. Но телефон не унимался: так долго, не получая отзыва, звонят обычно или сильно пьяные, или чем-то очень взволнованные люди. Наконец купальщица что-то уловила, отдернула шторку и прислушалась. А мы пока присмотримся к ней: она еще молода, красива и прекрасно сложена. По ее влажному глянцевому телу, узорно обтекая неизбежные выпуклости, скользит пенная вода, и ухоженная темная поросль меж сильных ног, наволгнув, стала чем-то похожа на хищное растение росянку…»

В этом месте Кокотов снова почувствовал неуместный отзыв плоти, вздохнул, встал, несколько раз прошелся, успокаиваясь, по комнате, хлебнул чая и продолжил:

«…Женщина с невольной грацией перешагнула край