Тезей:

Несут тело Эгея. Трагедия кончается возгласом Тезея: «Узнаю тебя, Афродита!»

Мандельштам в 1917-м сказал о том же:

Реальный мыс называется — Меганом, он виден из Коктебеля невооруженным глазом, но что-то недослышать и недоглядеть присуще этому поэту, в результате чего минус переходит в плюс, работая на вторую — автономную — действительность поэзии.

Января как не было. 1 февраля отметили два годика Мура, 3 февраля Пастернак написал МЦ короткое письмо («Я заболел этой вестью» — о смерти Рильке), в котором Мур, чье фото прислано ею Пастернаку, назван наполеонидом, а 7 февраля — на рильковские сороковины — МЦ поставила точку в поэме «Новогоднее». Это был ее ответ на его «Элегию» к ней.

Драматургический опыт снова задействован. Начало «Новогоднего» — маленькая сцена-диалог узнавания страшной вести. Песенный зачин на высшей ноте «С Новым годом — светом — краем — кровом!» не срабатывает, поскольку затянут воронкой сложного синтаксиса. Сбивчиво, с зияниями недоговоренностей, с проглоченными глаголами — цветаевский способ передачи непередаваемого. Эпического разворота событий не будет. Так написана вся вещь. Это не «Тезей» с хорами и подробным сюжетом. Упор на стих как таковой. На соотношение языков — русского и немецкого. Слышен гул германского леса.

Это прямой пересказ собственного письма к нему от 22 августа 1926 года: «Nest — по-русски — гнездо (в единственном числе рифм не имеет). Множественное число: гнезда (с мягким е, ё, почти о — в произношении), рифма: звезды».

Цветаевский Райнер, проскакав на орловских рысаках по непозабытому Петербургу (об этом у него есть стихи), уже пребывает там, на безначальной высоте, на том свете, она — на свете этом, в той театральной ложе, откуда смотрят на тот свет, в своем предместье.

Ах, какими совершенными были стишки «Вечернего альбома»! Автор «Новогоднего» не помнит о таких школьных вещах, как гармония или мелодия. МЦ вступает в зону языка, похожего на первобытный хаос нетронутости и неразработанности, словно на дворе стоит какой-нибудь прежний, скорей всего XVIII, век и стихотворец российский яростно пробивается сквозь заросли полудикой речи полуосвоения полуевропейского стиха. Словно Ломоносов еще только-только вышел из немецкого университета и вот-вот столкнется с этими неучами Тредьяковским и Сумароковым, французскими выкормышами. Идут страсти по стиху. Райнер — превыше всех и всего. Настолько превыше, что и обида промелькнула:

Рай Райнера гористый и предгрозовой, громоздится амфитеатром, как Татры. Он уже был подготовлен в «Поэме Горы»:

Может статься, что рай и не один, их много, как, собственно, и богов.

В таком стихе вязнешь, если не замедлишь чтение. То есть требуется новое чтение — в соответствии с новым стихом. Это не поется. Это читается по слогу, по букве, по звуку, по запятой, по точке, по тире, с учетом смещения ударений и общего неблагозвучия в традиционном понимании. Не нравится — бросьте, это не ваш автор.

В «Новогоднем» нет слова «ласточка», но осуществляется потерянный и позабытый моностих «Твоя неласковая ласточка». Блуждание души в залетейском мире. Душа усопшего, присвоенная плачеей. Тот, кто хоронит, чаще всего больше думает о себе. Вопленицы не плачут. Это их работа.

Получилась поэма о Поэте. Об Орфее и Парнасе, очень похожем на Олимп. О тернистом пути на эту гору. Это — ее тема. Вся Цветаева — про это.