Ему оставалось лишь осмотреть больного.

Он приподнял одеяло, оголил исхудавшую грудь больного, прижал к ней руку и надавил сначала легко, потом все сильнее и сильнее.

Видя, что г-н Жерар не выказывает признаков неудовольствия, он спросил:

— Так не беспокоит?

— Нет, — слабым голосом ответил г-н Жерар.

— Как?! Неужели не больно, когда я нажимаю вот так? — продолжал настаивать Людовик.

— Дышать трудно, но боли я не чувствую. Людовик снова посмотрел на коллегу, будто опять спрашивая: «Вы видите, что это не гастрит?»

Старый хирург, как и в первый раз, казалось, не понял, что хочет сказать Людовик.

Молодой доктор улыбнулся.

Теперь он был убежден, что г-на Жерара лечили от того, чем он не болел.

Что же за болезнь была у г-на Жерара?

Людовик скрестил руки на груди и пристально посмотрел на больного, опустил голову и в задумчивости перевел взгляд на подушку; под ней он увидел не только платок, которым больной отирал пот с лица, но и другой, куда он отхаркивался.

Этот платок был весь в пятнах ржавого цвета из-за кровянистой мокроты.

Теперь Людовик знал, какая болезнь у г-на Жерара.

Он снова приподнял одеяло, но теперь не стал нажимать рукой на желудок, а приложился ухом к груди больного, к величайшему недоумению старого хирурга, еще незнакомого с этим новым методом обследования; на его лице было написано удивление и любопытство, он будто спрашивал: «Какого черта вы там услышали, дорогой коллега?»

Теперь уже Людовик не замечал пантомимы хирурга. Похоже, его удовлетворили хрипы, которые он услышал в груди больного: он поднял голову с торжествующим видом.

С этой минуты он, несомненно, знал, как относиться к состоянию больного и с какой болезнью он имеет дело. Оставалось пощупать пульс. Он попросил г-на Жерара дать ему свою руку; больной автоматически повиновался.

Пульс был хорошего наполнения, прекрасно прощупывался, но был учащенный — иными словами, больше ста ударов в минуту и немного неровный.

Так Людовик и предполагал, вернее сказать, на это он и надеялся.

Осмотр был окончен. Итак, молодой доктор закончил тем, с чего следовало бы начать. Но, подобно человеку, который прибегает на берег реки, откуда кричали: «На помощь!» — он прежде всего прыгнул в воду.

Он обернулся к г-ну Пилуа и спросил, как давно занемог г-н Жерар, как развивалась болезнь, чем она была вызвана.

Старый доктор рассказал о том, как г-н Жерар бросился в пруд, спасая тонувшего ребенка, и о роковых последствиях этого поступка для самого спасителя; он ответил на все вопросы коллеги, а когда кончил, насмешливо спросил:

— Ну, и что скажете?

— Честь имею поблагодарить вас, сударь, за то, что вы любезно ответили на мои вопросы: теперь я знаю то, что хотел узнать.

— Что же вы знаете?

— Знаю, чем болен господин Жерар, — отвечал Людовик.

— Тут много мудрости не надо, я же с самого начала сказал, что у него гастрит.

— Да, но в этом-то вопросе наши с вами мнения и расходятся!

— Что вы хотите сказать?

— Не угодно ли вам будет перейти в соседнюю комнату, уважаемый коллега? Мне кажется, мы утомляем больного.

— О! Не уходите, сударь, Небом заклинаю вас! — собрав все свои силы, проговорил г-н Жерар.

— Не волнуйтесь, дружище, — сказал г-н Пилуа, полагая, что просьба относится к нему. — Я обещал вас не оставить и сдержу слово.

И оба доктора приготовились выйти. На пороге они встретили сиделку.

— Вот что, голубушка, — обратился к ней Людовик, — мы вернемся через пять минут; пока нас не будет, больному ничего не давать, что бы он ни попросил.

Марианна обернулась к г-ну Пилуа, спрашивая взглядом, должна ли она исполнять предписание незнакомца.

— Ну, раз господин утверждает, что вылечит больного… — заметил тот.

Он ожидал, что Людовик запротестует, но, к величайшему его изумлению, тот не произнес ни слова, он лишь отступил в сторону, пропуская г-на Пилуа вперед с почтительностью, какую младший по возрасту обязан проявлять к старшему.

Врачи остановились в передней.

Один словно олицетворял собой косность, другой — все новое в медицине того времени.

— Не угодно ли вам теперь сказать, мой юный друг, зачем вы меня сюда привели? — спросил г-н Пилуа.

— Прежде всего, чтобы не утомлять больного научным спором, — отвечал Людовик.

— Ну и что! Это уже мертвец!

— Если вы так полагаете, это еще одна причина, чтобы он нас не слышал.

— Уж не думаете ли вы, что мужчины нашего поколения — такие же нервные барышни, как нынешняя молодежь?! — воскликнул бывший военный врач. — Я был на войне, ассистировал Ларрею, когда он ампутировал ноги храброму Монтебелло; мы несколько минут обсуждали, проводить операцию или не мучить его перед смертью. Думаете, мы совещались тайком от раненого? Нет, сударь. Он принял участие в обсуждении, словно это касалось не его; я и сейчас слышу его слова: «Режьте, черт подери, режьте!», произнесенные также твердо, как на поле боя он приказывал солдатам: «Вперед!»

— Возможно, сударь, — возразил Людовик, — когда оперируешь во время боя, когда вокруг десятки тысяч раненых, бывает не до тонкостей, из-за которых вы наградили наше поколение прозвищем «нервные барышни»; но сейчас мы с вами не на войне; господин Жерар не маршал Франции, как «храбрый Монтебелло», господин Жерар подавлен, очень, как мне показалось, боится смерти, и в его случае воспаленное воображение может сыграть роковую роль скорее, чем сам недуг.

— Вот, кстати, о недуге: вы говорили, сударь, что не согласны со мной?

— Нет.

— Каково же ваше мнение?

— Я считаю, сударь, что вы ошибаетесь, пытаясь вылечить больного от гастрита.

— Как ошибаюсь?!

— Повторяю, вы не правы, полагая, что у господина Жерара гастрит.

— Я не полагаю, сударь, я утверждаю!

— А я считаю, что он болен не гастритом.

— Так вы предполагаете, сударь?..

— Я, как и вы, сударь, не предполагаю, а утверждаю!

— Вы утверждаете, что господин Жерар…

— Имею честь в третий раз заметить вам, что это не гастрит.

— Что же у него такое, если не этот чертов гастрит?! — вскричал ошеломленный хирург.

— Всего-навсего воспаление легких, сударь, — холодно промолвил Людовик.