Ежедневные простыни своих «Дней» А. Ф. Керенский переверстал на удобный небольшой размер, вроде «Борьбы за Россию», и приготовился тайно экспортировать в Россию:

— За границей ему не везло на читателя, но трудно надеяться, что повезёт и внутри границы, хотя со страниц его органа раздаются старые и поэтому даже милые речи о демократии.

Всё по-старому: и Александр Фёдорович такой же, как был, в курточке, и демократия как будто та же, да и мы как будто те же:

— Всё как было… Только жизнь прошла!..

Да, жизнь всё-таки прошла, и элегическими воспоминаниями делу не поможешь. Не поможет и А. Ф. Керенский, сладко грезящий о «демократии», как иные военные люди грезят о каком-нибудь строгом, но справедливом начальнике дивизии… Спит давно этот начальник дивизии где-нибудь уже непробудным сном; постарела, поумнела, приобрела опыт русская демократия и едва ли до сих пор помнит об Александре Фёдорыче.

— Что такое демократия? — восклицает Александр Фёдорыч и определяет:

— Свобода! Свобода развивать там разные силы, строить государство…

Но в это старое определение свободы жизнь внесла крупную серьёзную поправку, новое определение:

— Нет! Свобода это то, что позволяет государство…

Вот почему, когда Троцкий режущим голосом вопил российским солдатам в Народном Доме Петербурга:

— Мы снимем шубы с буржуев и наденем на вас, товарищи! — И товарищи радостным гулом встречали это вносимое предложение — это возможно было лишь при свободе Керенского.

Это именно свобода Керенского создала дворец Кшесинской, Смольный институт и проч., и проч., и проч. Могло ли позволить такую свободу государство, во главе которого стоял Ал. Ф. со своей эсерской партией?

Нет, и поэтому государство оказалось преданным Керенским свободе, а освобождёнными оказались, главным образом, Ленин и Ко.

Они и задавили керенскую свободу, оставив её единственный вид — свободу коммунистической партии.

* * *

Газета Керенского сейчас похожа на «розу ветров» из старой мореходной лоции, где она дует сразу во все четыре стороны, или на пенсионерку-старушку, недовольную всем миром:

— Она против монархистов, во главе с митрополитом Антонием, против большевиков со Сталиным, против фашистов во главе с местным жителем вятским крестьянином Ф. Горячкиным, автором книжки «П. А. Столыпин, первый русский фашист». К горячкинскому толку А. Ф. Керенский причисляет и такие персонажи, как Вячеслава Новикова и профессора Устрялова.

Всем этим направлениям Керенский вменяет в вину главное обстоятельство:

— Все они — государственники, все они предпочитают утончённо-иронического Макиавелли, громоподобного Гоббса, прусских чиновных государственников — блестящему фейерверку Бенжаменов Констанов.

И большевики, и монархисты, и фашисты — все они выдвигают на первый план государство, в то время как Александр Фёдорыч держится за милую свободу 1917 года. Государство, которое имеет быть построено каждым из этих теоретических направлений, — будет обладать лишь относительной свободой. А Керенскому — надо всю свободу. Получается конфликт с окружающим.

— И тяжёлый?

— Нет! Пустой!

* * *

Нетяжёлый, потому что жизнь идёт мимо Керенского, причём говоря так, мы берём Керенского как символ довольно значительного ряда русской зарубежной интеллигенции, полагающей, что понятия неограниченной политической свободы и демократии — идентичны. Это — далеко не так.

Народ — реален, народ состоит из личностей, и каждая из этих личностей имеет волю, чего-нибудь хочет.

— Я всегда беседую с народом, — говорит итальянский Горячкин — Муссолини, — и всегда слышу о его нуждах… Ему нужны дома, чистая вода, земля… Но никогда я не слышал о желании свободы!

Свобода — понятие отрицательное, то есть не имеющее в себе положительных определений. С этой точки зрения она может быть лишь политическим лозунгом, как протест против насилия, но никак не творческим двигателем масс. Свобода должна быть свободой чего-нибудь — торговли, труда, прессы и т. д.

Одиннадцать лет пронеслось уже над Россией с того времени, как совершилась революция. И за это время было достаточно досуга обдумать кое-что, чтобы заменить одни нужные понятия другими, уточнить, заострить их.

И это имело место в действительности. Пока понятие свободы можно было кроить как угодно, — до тех пор им пользовались разные группы для выкидывания каких угодно лозунгов: народ им всем верил. Но народ понял за это время, что если все эти лозунги не увязать в понятии государства, — все эти лозунги пойдут друг против друга, ведя к анархии.

И большевики от непринуждённого снимания шуб перешли к государственности; пусть-ка теперь кто-нибудь обиженный ноябрьским московским морозом попробует снять шубу у Калинина — он узнает, что такое пролетарская собственность, результат пролетарской работы.

На точке зрения государственности стоят и фашисты, провозглашая благо народное — высшим благом, для которого и нужно работать.

И наконец, монархисты — разве они не воплощение самой государственности, разве они не пламенеют только одним желанием — отдать всю свою волю в одни руки, чтобы оттуда получить нужную и справедливую часть свободы, дающую возможность работы?

Работа — вот что теперь стоит выше свободы. Костюм либеральной свободы на политическом маскараде современности — не моден и не пользуется никаким успехом.

Русской интеллигенции надлежит сильно подумать о его изменении.

* * *

За эти годы произошло одно чрезвычайно крупное изменение в русской психике.

Раньше она рассматривала государство как нечто тяжёлое, постороннее, тягостное, гнетущее, и не сделанное людьми, а сделанное от века в такой, а не иной форме; русские люди были словно квартирантами в чужой, не принадлежащей им казённой квартире, платили за наём плохо, и, протестуя против хозяина, зачастую обливали стены кофием, исшаркивали ногами, обрывали обои.

Это отношение и было той свободой, в которой каждая личность могла развивать как угодно свои вольности.

Но исторический урок уже выучил, что в результате таких разрушительных экспериментов не оказывается места для житья. Вот почему теперь русский народ обуян желанием строить государство по своим желаниям, строить себе дом для жительства. Трудно, конечно, сказать, как пойдёт эта стройка, но можно предположить, что, во-первых, будет пущено в ход как можно меньше разрушения уже сделанного, кто бы это ни делал; во-вторых — будет оказано уважение к реальным мнениям реальных групп, без применения взаимного насилия. С этой точки зрения и группа митрополита Антония, и группа Горячкина достойны большего внимания со стороны Керенского и Ко, нежели презрительный жест плечами и замечание сквозь зубы: