class="p1">Подытоживая разговор, Ф. А. Абрамов вспоминал и о заповедях «Не убий» и «Не судите и не судимы будете». И если до сих пор рассуждения участников разговора не выходили, так сказать, за рамки системы общечеловеческих ценностей, то теперь, когда отчетливо обозначился подтекст разговора, все рассуждения начали окрашиваться чувством вины перед Дербиной. И дело тут не в том, что не обязательно цитировать евангельские заповеди, решая дилемму: давать или не давать молодому литератору рекомендацию в Союз писателей. Произошло как бы незаметное, но принципиально важное изменение позиции. Не заметить этого изменения было невозможно, но собеседники сделали вид, что не заметили.

Поскольку все равно нам еще предстоит подробный разговор о нравственной позиции убийцы поэта, поясню, в чем тут дело.

Все последние годы и в своих стихах, и в рассказах о Рубцове Людмила Дербина пытается создать образ этакой несчастной, гонимой и преследуемой злобными недоброжелателями. И многие люди, то ли из деликатности, то ли из трусости, не замечают, что это сама Дербина изображает себя гонимой.

Разумеется, не каждый человек способен поддерживать дружеские отношения с убийцей. Но между отказом в дружбе и преследованием остается зазор, в который вполне помещается заповеданное нам: «Не судите и не судимы будете».

Если бы Дербина, вернувшись из заключения, взяла себе какой-то псевдоним и занялась литературной работой — от своих способностей все равно никуда не спрячешься! — не связанной исключительно с убийством Рубцова, то едва ли кто осудил бы ее за это. Но ведь Дербиной хотелось совсем другого. Не только писать стихи, не только вступить в Союз писателей. В Союз писателей ей хотелось вступить как убийце Рубцова. И в литературу войти тоже как убийце. Разница тут весьма существенная. И применяемая к такой позиции Дербиной евангельская заповедь оборачивается легализацией самого факта убийства.

И, конечно же, все эти оттенки Горбовский различал. Это ведь он написал: «Николай Рубцов — поэт долгожданный. Блок и Есенин были последними, кто очаровывал читающий мир поэзией — непридуманной, органической. Полвека прошло в поиске, в изыске, в утверждении многих форм, а также истин… Время от времени в огромном хоре советской поэзии звучали голоса яркие, неповторимые. И все же — хотелось Рубцова. Требовалось. Кислородное голодание без его стихов — надвигалось». И, конечно, ему, другу Рубцова, поэту, лучше других понимающему значение рубцовской поэзии, мудро отмолчаться в том тяжелом разговоре с Федором Александровичем Абрамовым было нельзя. И все-таки отмолчался он, не произнес тех слов, которые в память о Рубцове должен был произнести.

Но вернемся, однако, от «Остывших следов» к их автору. Завершив вычитку корректуры, Глеб Яковлевич отвез ее в издательство и вечером взял у меня посмотреть только что выпущенный в «Советской России» том Николая Рубцова «Видения на холме».

В этой книге Глеб Яковлевич и нашел адресованное ему, но так и не отправленное письмо Николая Михайловича Рубцова.

«И после этой, можно сказать, «сумасшедшей мути», — писал из шестьдесят пятого года Рубцов, — после этой напряженной жизни, ей-богу, хорошо некоторое время побыть мне здесь, в этой скромной обстановке и среди этих хороших и плохих, но скромных, ни в чем не виноватых и не замешанных пока ни в чем людей…»

Кончалось же запоздавшее на четверть века письмо словами: «Вологда — земля для меня священная, и на ней с особенной силой чувствую я себя и живым, и смертным».

И так получилось, что это запоздавшее письмо вроде как бы и не запоздало, а пришло к своему адресату вовремя.

Как-то погрустнел Глеб Яковлевич, сделался задумчиво-рассеянным. Пару раз он заводил со мной разговор о письме, дескать, вот, получил письмо… В книге прочитал… А ведь не знал про него, нет… Да, получается, что получил теперь…

Может быть, если бы я знал о разговоре в отправленных в типографию «Остывших следах», я бы и сумел поддержать беседу, но — увы! — «Остывших следов» я тогда еще не читал, разговора не получалось. Просто я видел, что Глеб Яковлевич отчего-то сделался вдруг печален и рассеян.

Кончилась эта рассеянность плохо. На следующий день Горбовский запил. Запил после двадцатилетнего перерыва.

Пить, разумеется, нехорошо, но давно замечено, что многие без этого дела не то чтобы портятся, но так… в душе какая-то штучка заедать начинает. Так что не рискну судить, чего больше — вреда себе или пользы — приобрел Глеб Яковлевич Горбовский, покинув свою правильную жизнь. С одной стороны, оказался он в результате на старости лет один, в комнатушке, в коммунальной квартире. А с другой стороны, так и ничего, живет, снова замечательные, как и в молодые годы, стихи пишет…

3

Еще несколько лет назад, работая в рубцовском фонде в архиве, наткнулся я на не отправленную Николаем Михайловичем телеграмму.

«Вологда Ветошкина 103 квартира 32 Белову

Дорогой Белов Вася Ничего не понимаю прошу прощения По-прежнему преклонением дружбой

Рубцов

Вологда. Проездом. Н. Рубцов».

Этот рубцовский автограф нигде не воспроизводился скорее всего потому, что он ничего не добавляет к известному. О дружбе Рубцова с писателем Василием Ивановичем Беловым и так известно. Точно так же, как и о глубоком уважении к его творчеству. Если бы телеграмма хотя бы была датирована, то можно было бы кое-что уточнить в хронологии, но — увы! — дата на заполненном рубцовскою рукою бланке отсутствует. А без даты что же? Понятно, что накануне, видимо, выпившим был Николай Михайлович. Что-то сказал. Может быть, даже и сделал… Утром побежал на почту, написал на бланке текст извинения, но не отправил. Может, застеснялся. А может, и денег не нашлось. Все понятно…

И хотя за эти годы мне не раз доводилось встречаться с Беловым на различных собраниях, как-то даже и не приходило в голову рассказать о найденной телеграмме. Рассказал я про нее Василию Ивановичу на нынешних юбилейных торжествах в Вологде. Рассказал в качестве примера того, как остро переживал Рубцов свои промахи.

Реакция Белова, признаться, удивила меня.

— А где эта телеграмма? — спросил он. — У вас?

— Почему у меня, Василий Иванович?! — удивился я. — Она в ГАВО хранится. Фонд пятьдесят первый. Опись номер один. Дело триста восемьдесят три…

— Ну, да… Да… — сказал Василий Иванович и, как мне показалось, немного погрустнел. Потом разговор за столом перешел на другую тему, и только, возвращаясь в гостиницу, сообразил я, что прямо-таки в буквальном смысле побывал сегодня почтальоном. Прямо на квартиру адресата принес отправленную Рубцовым телеграмму. И похоже, похоже было — пусть уж простит меня Василий Иванович за это предположение! — хотя и подзадержалась телеграмма в пути, но для адресата значения своего