Выдерну из разноголосицы мнений об авторе поэмы «Москва — Петушки» пару-другую более или менее внятных голосов. В статье «Венедикт Ерофеев» в журнале «Дилетант» (№ 11, ноябрь 2015 года) известный писатель Дмитрий Быков предлагает слушателям оригинальную трактовку этого произведения Венедикта Ерофеева: «Всякий этнос начинается с поэм о войне и странствии, что заметил ещё Борхес. Русская цивилизация началась со “Слова о полку Игореве”, сочетающего и войну, и побег. Золотой век русской культуры начался “Мёртвыми душами” — русской одиссеей — и “Войной и миром”, про которую — которое? — сам Толстой говорил: “Без ложной скромности, это, как ‘Илиада’ ”. Без скромности — потому что это не комплимент, а жанровое обозначение. “Илиада” рассказывает о том, за счёт чего нация живёт и побеждает, каков её, так сказать, modus operandi. Одиссея задаёт картографию, координаты, розу ветров того мира, в котором нация живёт. “Мёртвые души” писались как высокая пародия на “Одиссею”, которую одновременно переводил Жуковский. Русская сатирическая одиссея дублирует греческий образец даже в мелочах. Манилов соответствует Сиренам, Собакевич — Полифему, Ноздрёв — “дыхание в ноздрю” их — шаловливому Эолу. Коробочка с постоянно сопровождающей её темой свиней и свинства — Цирцее, а сам Чичиков, как Одиссей в седьмой главе, даже воскрешает мёртвых, читая их список и воображая себе, скажем, Степана Пробку. Поэма Ерофеева потому и поэма, что выдержана в том же самом жанре высокой и даже трагической пародии: это Странствия Хитреца, вечный сюжет мировой литературы, обеспечивающий любому автору шедевр, вырастание на три головы. Одиссею нельзя написать плохо. Фельетонист Гашек, пародист Сервантес, хороший, но не более, новеллист Джойс — все прыгнули в гении, осваивая этот жанр»14.

Наталья Фаридовна Брыкина, автор ряда работ о художественной картине мира в прозе Венедикта Ерофеева, мужественно заглянула в сферу, куда мало кто решается войти, — в сферу бессознательного. Она убеждена, что тексты писателя порождены изменённым состоянием его сознания. А если так, то главные герои его произведений — это alter ego его самого. Авторское «я», измождённое бесконечными возлияниями, сами понимаете, не совсем здоровое. Оно депрессивное, с постоянно меняющейся самооценкой. Того гляди — и автор, и его герои окончательно свихнутся. Из всего сказанного понятно, что эти герои опускаются с автором ниже некуда. Того и гляди свернут себе шеи. Но они держатся до последнего, надеясь на самом дне жизни обнаружить «портал с выходом в “иную реальность”»15. Эстетические вкусы по причине изменения состояния сознания, разумеется, тоже меняются и соответственно влияют «на специфику речевого воплощения повествования». Ведь и автор, и его герои существуют и действуют, по мысли Натальи Брыкиной, в пространстве, расположенном «на стыке реального и ирреального, возможного и невозможного». Сновидения, от пугающе кошмарных до успокоительно радужных, воссоздают бредово-сновиденческую реальность. К тому же «они тесно переплетены с мифологическими основами мироустройства, что проявляется и на смысловом, и на речевом уровнях». Потому-то Наталья Брыкина приходит к заключению: «Тексты Ерофеева содержат мифологическую память и тем самым расширяют границы созданной им художественной картины мира»16.

Без мифологии, по-видимому, человечество жить не может. На конкретных образах и держится начиная со дня своего возникновения. Ну какая советская власть без образов вождей! А предыдущая — без образа Создателя!

Вот что по этому поводу думает Наталья Брыкина: «Произведения писателя представляют собой столкновение двух антиномичных полюсов — христианства и советской действительности. Библейские мотивы трактуются и воспроизводятся автором неоднозначно, однако его герои, подобно юродивым, обретают спасение именно в христианском понимании этого слова. Развенчивание мифов тоталитаризма и протест против существующей системы проявляются в текстах Ерофеева в пародировании штампов и догм, характерных для 1960—1990-х гг.»17.

Общение с выдающимся русским писателем, метафизиком Юрием Витальевичем Мамлеевым и его последователями не прошло для Венедикта Ерофеева бесследно. Сфера бессознательного присутствует в его прозе. Наталья Фаридовна Брыкина сделала наблюдение, которое заставило меня вздрогнуть. На протяжении многих лет я дружил, что называется, домами с Юрием Витальевичем и его женой Марией Александровной. Некоторые его метафизические прогнозы и мистическая упорядоченность исторических событий вызывали у меня улыбку. А тут Наталья Фаридовна сразила меня наповал фактами, имеющими мистическую подоплёку: «Герой путешествует в пятницу. С этим днём недели связаны страшные факты из жизни самого писателя. Три покушения на самоубийство приходились на пятницу, в пятницу скончались его отец, брат и мать. Дата смерти Ерофеева 11 мая 1990 г. — тоже пятница, на что раньше не обращали внимание исследователи его биографии и творчества»18.

О том, как использовался Венедиктом Ерофеевым и Сергеем Довлатовым принцип «псевдодокументализма», пишет Александр Сергеевич Поливанов. Исследователь попытался прочесть поэму «Москва — Петушки» глазами «владимирцев», или «венедиктианцев». То есть глазами его ближайших друзей: «На основе этой реконструкции был сделан вывод о том, что ближайшие друзья Вен. В. Ерофеева воспринимали образ Венички не так, как читатели, далёкие от автора. “Владимирцам” поэма была дополнительно интересна тем, что в ней содержались намёки на реальные обстоятельства жизни писателя. Однако есть в произведении Вен. В. Ерофеева и отрывки, в которых писатель хочет показать “владимирцам”, что его поэму следует читать как плод фантазии автора, как художественное произведение с вымышленными персонажами. Одним из таких персонажей, по всей видимости, является возлюбленная Венички, хотя ряд её черт позволяет “владимирцам” думать, что за этим образом кроется прототип — Юлия Рунова»19. А может быть, ситуация с двумя Веничками более проста, чем её описывают учёные мужья и дамы? Как сказал поэт, «случайности закономерны, / и вот судьбу свою ведя, / мы очищаемся от скверны / на диком поле бытия».

Борис Гаспаров и Ирина Паперно сосредоточиваются на связи поэмы «Москва — Петушки» с произведениями Лоренса Стерна, Александра Радищева, Николая Гоголя. Не обходят они вниманием Библию, романы Фёдора Достоевского, роман Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита», русскую поэзию, произведения Иоганна Вольфганга Гёте и многие другие классические тексты мировой литературы20. Но является ли писатель, подчинивший свою жизнь стихийному пьянству, прототипом своего героя? Только одного этого общего порока явно недостаточно. Более важные черты юродства и избранничества, присущие герою поэмы «Москва — Петушки», отсутствуют у её автора.

А может быть, ситуация с двумя Веничками более простая. Представим, что писатель и его герой по своей духовной сущности путешествующие монахи? Слово монах производное от греческого монос — единственный, одиночный. Любой монах, будь он христианином или буддистом, проводит в молитвах и созерцании отрешённую от мира жизнь, подчиняя её обетам нестяжания, целомудрия и послушания.

Из этих трёх монашеских обетов Венедикт Ерофеев неукоснительно исполнял вплоть до своей кончины только один — самый первый. Он действительно на протяжении почти всей своей жизни был беден, как церковная крыса. Что же касается послушания и целомудрия, к этим отречениям он ещё не был готов. Ведь его связь с Богом не заходила настолько далеко, чтобы свои естественные желания он предпочёл бы сублимировать в мистическом с Ним союзе и тем самым полностью нейтрализовать воздействие на собственную психику того или иного своего эмоционального порыва или влечения.