Жануарий что-то втолковывал Королеве на латыни, а иногда сбивался на французский. Ещё моя мать видела как он тычет пальцем в свою левую ладонь, а потом в хрупкие страницы какой-то книги. В середине января Королева покинула приют. Потом всё шло, как и прежде, а в конце августа Королева вернулась. На этот раз её сопровождало куда меньше людей, но все были по-прежнему молчаливы. Королева провела в приюте Святой Бригитты всего лишь одну ночь, а на следующий день уехала вместе со своими людьми, как будто её и не было никогда.

Вот тогда моя мать, которая в том году была произведена Жануарием из экономок в помощницы, не выдержала. Хотя она прекрасно знала, с одной стороны, что между Жануарием и Королевой не было никаких отношений, а, с другой, даже если бы они и были, у неё не было бы никаких прав на претензии, потому что сама она с Жануарием не спала, ей всё-таки удалось разыграть громоподобную сцену ревности. Моя мать заявила Жануарию, что желает знать всю правду о Королеве, иначе она немедленно покинет приют и пойдет торговать своими сохнущими без любви прелестями в самых грязных кварталах Альбайсина.

Жануарий вздохнул и сказал, что если она хочет, то, пожалуйста – пусть идет. Моя мать расплакалась и сказала, что никуда она от него не уйдет, что её испепеляет ревность к этой белокожей сучке и что Жануарий любит только королев, а её, бедную безродную Исидору, которая с утра до ночи возится с гнойными ранами и вонючими микстурами, ни в грош не ставит. Либо правда о Королеве – либо она наложит на себя руки.

Жануарий вновь вздохнул, похрустел пальцами и почесал подбородок, как у вас, мужчин, это принято, и как последняя скотина заметил, что женщина сотворена не из ребра Адама, а из языка змеи и совиных ушей.

Впрочем, добавил он, кое-что Исидора сможет от него услышать, если только проявит терпение до… (Жануарий, полагаю, в тот момент почесал подбородок, а затем и затылок, для пущей важности) …следующей осени. То есть через тринадцать месяцев, ровно через тринадцать, Исидора удовлетворит своё любопытство и Жануарий клянется в том на Писании. Моя мать подсунула ему Библию и тот, скроив такую рожу, как вы, мужчины, умеете, поклялся."

– Да что ты заладила – «мужчины», «мужчины»… Как твоя матушка из несчастного лекаря клятвы выбивала – так это в порядке вещей. А какие мы рожи кроим – ни ей, ни тебе не нравится, – Карла нисколько не задевало всё то, о чём он говорил. Но вот о том, что вдруг начало его действительно волновать во время рассказа Доротеи о Королеве, он боялся обмолвиться не только Доротее, но и себе.

– Ты дрожишь, – спокойно заметила Доротея, не поднимая головы. – А про мужчин ты сейчас ещё и не такое услышишь.

– Со мной это бывает после вина, – соврал Карл. – Так что там мужчины?

Доротея выпростала руку из-под шубы, обняла Карла и продолжила.

"Тринадцать месяцев пролетели очень быстро. Даже быстрее, чем думала моя мать, потому что через одиннадцать с половиной месяцев в приют святой Бригитты примчался посыльный. Переговорив с ним, Жануарий разыскал мою мать – она в то время как раз морщила лоб над арабской грамматикой – и, схватив её на руки, закружил по комнате. «Получилось! – ликовал Жануарий. – Получилось как по писаному!» Когда моя мать немного пришла в себя, она осведомилась, что же такое у него получилось. «С Королевой получилось», – сказал Жануарий и моя мать словно язык проглотила – так ей хотелось поскорее услышать историю Королевы.

"Женщина, которую ты называешь Королевой, – начал Жануарий, – супруга одного из видных и могущественных владык христианского мира. Она долго не могла произвести на свет наследника для своего мужа, которого, к слову, может быть и не очень любит, но искренне уважает за доброе сердце и отвагу.

Оказавшись в Испании, она прослышала о моих скромных талантах и не поленилась пересечь всю страну ради того, чтобы испросить у меня совета. Через две недели я определил причину немощи её супруга. Где-то недалеко от них был человек, на которого удивительной прихотью судьбы, а может быть и чьим-то злым умыслом, была перенесена печать властвования её супруга.

Единственным шансом для Королевы и её супруга обрести наследника было убить этого человека и возвратить печать властвования. Причем искать его умышленно не следовало – рано или поздно он сам должен был появиться в их жизни.

И вот тогда этого человека надлежало незамедлительно повесить, затем любовно обихаживать то место, куда прольется его семя, а вслед за тем привезти корень мандрагоры, который там произрастет, ко мне.

И, разумеется, хранить истинные причины своих необъяснимых поступков в тайне, дабы о делании не прознал тот, кто может испортить любое деланье. Сказав так, я спросил у Королевы, согласна ли она взять на душу смертный грех убийства невиновного и она ответила: «Ради своего ребенка – согласна.»

Тогда я спросил, понимает ли она, что на её сыне будет лежать пусть безмолвное, но жестокое проклятие повешенного. Она ответила, что проклятие лежит на всем роде человеческом со времен эдемских. Я во многом не согласен с Августином, но я не стал спорить. Я спросил, что она даст мне в качестве платы, заведомо зная, что откажусь от всего, что она могла бы предложить мне, ибо невозможно дать то, чем не владеешь, а она не владела тем, что мне хотелось бы иметь. Но она ответила: «Ничего». Тогда я понял, что Королева знает цену своим словам и поступкам, а оттого ей можно доверить судьбу ребенка, над которым будет тяготеть проклятие. Я сказал, что согласен помочь ей.

И вот она уехала к себе на родину, и всё сталось по моим словам. Вернулась она уже с корнем мандрагоры. Я изготовил для неё зелье и научил, как с ним обращаться. Но, признаться, даже после всего этого я не был уверен в том, что наши старания увенчаются успехом и смерть невиновного будет оправдана хотя бы новой жизнью. Но вот сегодня из их государства прибыл добрый вестник – у Королевы родился сын."

Карл пришел к спокойствию. Дрожь, которая под конец истории о Королеве неудержимо пробивала, казалось, каждую клетку его плоти, улеглась. Герцог нежно опустил ладонь на затылок Доротеи.

– Хорошо, наследника они произвели, – тихо сказал он. – Но, всё-таки, что это была за Королева? Может быть, твоей матери запомнилось что-то особое в её внешности, может быть, заячья губа или родинка, или бельмо на левом глазу?

– Какой ужас, – фыркнула Доротея. – Нет, моя мать никогда не описывала подробно внешность Королевы. Говорила только, что у неё были «крупные черты лица», но это всё равно что зайца назвать серым, а ночь темной.

– Да уж, – согласился Карл. – Ну а кольца, браслеты, вот что-нибудь такое? – герцог возложил на свою грудь перед глазами Доротеи перстень с «Тремя Братьями».

– Нет, нет, пожалуй, – неуверенно ответила Доротея, думая о чём-то своём.

Она помолчала несколько секунд, во время которых Карл так и не решился назвать себе истинное имя Королевы, зловеще просвечивавшее сквозь рассказ Доротеи. А затем сказала:

– Была одна подробность, которая когда-то меня очень насмешила, но потом забылась. У Королевы, разумеется, была лошадь. Превосходная породистая лошадь из Туниса. Так вот. Лошади королева пожаловала титул – «маркиза Нумидийская». И имя – «Софонисба». Маркиза Софонисба Нумидийская, каково, а?