качающийся фонарь, шепчущаяся у подъезда парочка, — все это располагало его к возвышенному и, главное, серьезному. В их мушкетерской троице он был самым серьезным.

Так и сейчас. Луны, правда, не было, но на противоположном берегу, на самом верхнем этаже, светилось большое окно, очевидно мастерская художника, а на мосту тускло горели типично парижские фонари — молочный шар, а на нем шапочка. И не привычная, правда, Нева, а Сена катила у их ног свои черные, жирные от масла волны.

— Сашка, — начал он. — Хотя я и знаю: «Что наша жизнь? Игра», но именно поэтому, и именно потому, что речь пойдет об игре, я хочу прочитать тебе маленькую нотацию.

— Песталоцци? — рассмеялся Сашка.

— И Поццо ди Борго заодно. Только тот, корсиканец, был русским послом в Париже после Наполеона, а ты просто Поццо, как был им, так и остался.

Подвыпивший Ашот был красноречив и убедителен сверх меры. Он оседлал своего конька. Сашка, мол, не понимает, какая миссия ему выпала. Стоило ли драпать, чтоб тратить время и силы на всяких минкусовских Дон-Кихотов? Это ж забивание гвоздей микроскопом. Собачий бред, халоймес.

— И тебе же самому скучно, сознайся. Неужели для денег? Не верю! И неужели нет в вашем идиотском Нью-Йорке человека, который подошел бы к тебе и сказал: «Мистер Куницын, давайте перевернем мир! Пусть он ахнет и застынет, изумленный, забыв о всяких там выборах, инфляции и нейтронных бомбах. Давайте поставим с вами не знаю что — „Божественную комедию“, „Илиаду“, Арт Бухвальда, на худой конец». Неужели ни разу никто не подошел? У вас же миллиардеров пруд пруди. И все они филантропы, не знают, куда деньги сунуть, чтоб поменьше налогов платить. Неужели среди них ни одного меломана, балетомана, которого можно охмурить? Ты ж у нас обаяшка по этой части.

Сашка слушал молча, не перебивая. Ломал какую-то веточку, бросал в воду.

Ашот вспомнил «Шинель», которой увлекся перед самым его отъездом. Акакий Акакиевич!

— А может, и не Акакий Акакиевича, а саму Шинель сыграть? Мягкую, уютную, обнимающую со всех сторон, пелеринки развеваются, ветер, ночь, пустынная площадь… И исчезает с грабителями. Так ее и вижу, сорванную с плеч старика, рвущуюся к нему. И старая шинель, капот — тоже ты. Жалкая, прохудившаяся, с дырками на плечах. Одетта и Одиллия… Ах, Сашка, Сашка, само ж просится…

— Ты кончил?

— Кончил.

— Дай-ка мне твою трубочку.

Ашот протянул свою старую, прокуренную пенковую трубку. Это был знак высшего расположения, высшего доверия. У знатоков-курильщиков есть даже такая заповедь: жену, коня и трубку не уступают никому. И только с Сашкой Ашот изменял этой заповеди. Ближайшему другу разрешалось.

Сашка прикурил, затянулся несколько раз.

— Видишь ли, Ашотик мой дорогой.

Ашот уже по этому «видишь ли» понял, что весь его заряд прошел мимо, не задев Сашку. Нет, может быть, и задев — кто не хочет быть Нижинским, особенно когда говорят, что он именно ты, — но в том, что говорил Сашка, было столько рационального, трезвого, взвешенного и так мало огня и задора, которые так отличали Сашку от всех других.

— Сашка, ты ли это? — не удержался он.

— Я… Нет, не я, Ашотик, Америка! Ты ее не знаешь, она прекрасна и ужасна, поверь мне. Миллионеров пруд пруди? Верно. И балетоманы среди них есть. Но Дягилевых нет. Нет у них ни Мамонтовых, ни Морозовых, есть дельцы. И от балета тоже. Да на кой хрен ему твоя «Шинель», которую он никогда и не читал, Гоголя с Гегелем путает, когда его устраивают мои антраша в любом проверенном дерьме. И на это он дает деньги, и находит режиссера, сколачивает труппу, а на то, буду ли я танцевать Фавна или папу римского, ему глубоко наплевать. Был бы я! А я еще котируюсь. Все же как-никак Кировский, они считают его лучше Большого, и бежал, и относительно молод, и морда не самая отвратная, и сердце пока не подводит, верчусь, прыгаю, что еще надо? И не надо им никаких Дягилевых, Нижинских, Павловых…

— Но нам-то они нужны, нам, русским!

— Аркадий, не говори красиво.

— Отдай тогда трубку.

И разговор увял. Какое-то время сидели молча. Потом встали, перешли через мост, пошли вдоль набережной, в сторону Сен-Мишель. Потом уже Ашот, с недоумением и горечью, спрашивал сам себя, почему не выпалил он Сашке: «Дягилев не Дягилев, но я-то рядом… Я — друг, наставник, Песталоцци, знающий каждую твою черточку, каждое движение, всего тебя, с головы до ног…» Не выпалил. Почему? Постеснялся? Сашки? Бред. Но вот, поди ж ты, промолчал. А тому в голову не пришло. Чепуха! Пришло! Не захотел. Влип. Аме-ри-канизировался.

— А может, в отель ко мне зайдем? — спросил Сашка. — У меня еще бутылка там есть.

— Неохота что-то… Пойдем лучше на вокзал, Гар-дю-Нор. Оттуда и электричка. У тебя когда самолет?

— Надо ж вещи еще забрать. Самолет в восемь.

Пришлось зайти в отель, взять вещи — плащик и чемоданчик крокодиловой кожи. «Шикуешь, брат?» — «Шикую. Есть и другой, из кожи бегемота, а фулиж…» Бутылка оказалась коньяком, ее-то они и раздавили у ног Вольтера.

9

В этом есть, конечно, некоторое однообразие и отсутствие фантазии, но, проводив Сашку в аэропорт, Ашот не пошел ни на работу (туда позвонил и впервые в жизни сказал, что болен), ни домой, а продолжил прерванное турне по кафе. Деньги взял у Сашки, сказав просто: «Дай триста франков». Тот сейчас же дал, но — и это кольнуло, как и в прошлый раз, — не предложил больше и вообще материальным благосостоянием не поинтересовался ни разу за всю ночь.

Ну вот, думал Ашот, шатаясь по Латинскому кварталу и присаживаясь то тут, то там в кафе, встретились, поговорили, расцеловались, на прощание Сашка дал ему свою роскошную, с золотым обрезом визитную карточку, но чего не произошло, так это того, что так ждалось и так нужно было. И как казалось Ашоту, им обоим. Разговора по душам не получилось.

Встречаясь с приезжими москвичами и ленинградцами, Ашот давно уловил некую общую для всех (за очень малым исключением) черту — тары-бары о том о сем, как будто виделись совсем недавно, как будто не разделяет их никакой железный занавес, никакая берлинская стена, минимум вопросов: как ты, что ты, с чего живешь? В каждом слове осторожность, боязнь коснуться чего-то серьезного. Один Роман ничего не боялся, да на все плевавший Тюлька, рвавшийся на порнофильмы.

Но то москвичи, ленинградцы — у них за спиной любимая родина, а в соседнем номере родной стукач, — но вот и Сашка оказался таким же. Или