По мере того как каждый срок боевой службы Резе заканчивался болезнью или ранениями и периодами реабилитации в Германии, менялось его видение войны. Уцелев во время «русских страстей» зимой 1941 г., по возвращении на фронт летом 1942 г. Резе почувствовал себя готовым превратиться в более загрубевшую и циничную версию Юнгера. Пока воинский эшелон громыхал по рельсам в восточном направлении, молодой солдат наблюдал следовавшие непрерывной чередой на фронт огромные составы с оружием и боеприпасами и тогда впервые понял гигантский размах войны. Осознание этого возвращало Резе к сильнейшему роману Юнгера 1932 г. «Рабочий». Бросая вызов моде Веймара видеть индустриальное общество через марксистскую призму, Юнгер воспевал добровольное подчинение рабочего-воина непрерывно вращающимся шестеренкам эры машин. Резе не составляло труда применить описание к наблюдаемому им процессу сосредоточения войск и военных материалов на востоке. Резе и его товарищи сознательно играли в Юнгера. Они называли себя «героическими нигилистами», рассуждали на тему крестовых походов и носили красные розы в пуговичных петлях[871].

К следующей зиме от этой бравады не осталось и следа. «Небритых, заеденных вшами, больных, нищих духом, не более чем совокупности крови, потрохов и костей», их соединяли «вынужденная зависимость одних от других… наш юмор… черный юмор, юмор висельников, сатира, непристойная брань, сарказм… игра со смертью, размазанные мозги, вши, гной и экскременты, духовная пустота… Наши идеалы не шли дальше бренного, дальше табака, еды, сна и шлюх». Самому Резе он с товарищами виделся «лишенными всего человеческого карикатурами», «существами с притупленным сознанием». Он наконец достиг состояния, для обозначения которого многие солдаты на Восточном фронте использовали прилагательные «загрубевший» и «жесткий». Но даже в таком колком описании проглядывал какой-то лиризм, смешанный с жалостью к себе[872].

В описанном Юнгером мире Резе чувствовал себя преображенным, более живым и больше на своем месте, чем мог себе представить: «В войне на истощение жизнь оказывалась сильнее в дикой жажде бытия. Война привела нас в похожий на сон мир, и те, кто были миролюбивы в душе, – он относил это в первую очередь к себе, – познали тайную потребность страдать и творить ужасы. В нас проснулась первобытность. Инстинкт заменял разум, и нас поддерживала трансцендентная энергия жизни»[873].

Избавленный от фронта пулей снайпера, Резе вернулся в Германию вторично. Несмотря на мучившие его ночные кошмары, в которых, как он писал, «мне снова приходилось переживать ужасы зимней войны, слышать свист снарядов, крики раненых, видеть солдат, идущих вперед и умиравших; я казался себе чужаком в своей собственной судьбе на краю ничейной земли», Резе добровольно вызвался ехать на Восточный фронт в третий раз летом 1943 г. Теперь он верил только в духовное путешествие, которое давала ему война: «Я хотел побеждать огонь огнем, войну – войной», – писал он. Возвращение на фронт сделалось «безумным способом внутреннего возвращения домой»[874].

К тому моменту Резе давно уже распростился с чуждыми либерализму взглядами Юнгера и узким диапазоном сочувствия. Молодого человека ужасала война, в которой он участвовал, его терзало чувство вины. В 1942 г. он набросал «Карнавал» – одно из крайне необычных стихотворений для немцев той поры. Резе выбрал легкий, веселый размер, положив на него со всей прямотой страшные и жестокие слова.

Умудрившись уцелеть, Резе все глубже погружался в сомнения относительно дела, за которое сражался. Полностью переставая одергивать себя, точно уверовавший во что-то человек, в письмах домой он фактически признавался в оформившемся у него взгляде патриота-антифашиста:

Однако он не знал, как сложить вместе свою войну за «свободную, духовную Германию» и «маску смеющегося солдата» в форме вермахта – того, кто вместе с сослуживцами жег села и насиловал женщин. Дописывая рукопись в Дуисбурге в феврале 1944 г., перед отъездом на фронт в пятый раз, Резе закончил записки очередным выражением жизнестойкости: «Война продолжалась. Я пошел на нее снова. Я любил жизнь»[875].

Отчасти привлекательность экзистенциалистского эпоса Эрнста Юнгера и классической «судьбы» Гёльдерлина для читающих и мыслящих немцев состояла в возможности избежать вопросов ответственности и причинных связей. Война превращалась в силу стихии, природную катастрофу, лежащую за пределами человеческой нравственности или даже власти. Лиза де Бор, Урсула фон Кардорфф и Вилли Резе – все трое считали себя противниками нацизма. Однако никто из них, в отличие от Шоль или Штауфенберга и им подобных, не рассматривал войну как «войну нацистов» и не чувствовал необходимости делать политический выбор. Они не могли желать поражения Германии, как бы ни росло в них чувство глубокой личной уязвимости[876].

В кризис после огненной бури в Гамбурге многие немцы заговорили о своей вине за убийство евреев. Но причина состояла в попытке дать определенную политическую оценку, обусловленную внешним воздействием и ощущением обреченности. Образованные немцы искали в привычных литературных и музыкальных канонах ответы, свободные от времени и связанные с их «внутренним» моральным порядком. Представление о войне как внешней, «еврейской», не уменьшилось, но изменило свой характер – преобразилось. Убийство евреев сделалось состоявшимся фактом – уже не представлялось возможным ничего переиграть, оставалось лишь принять и понять, а если не получалось, то отложить куда-нибудь подальше до лучших времен.

Посланный трудиться на фабрику по производству картонных коробок в Дрездене, Виктор Клемперер сумел преодолеть обычные фобии и презрение консервативных представителей среднего класса к рабочим, вдруг обнаружив, что многие из его новых коллег «арийцев» – простых тружеников – люди менее зацикленные, более критичные к нацизму и великодушные по отношению к нему, чем прежние коллеги из академических кругов. Мастер, в прошлом профсоюзник, в марте 1944 г. даже выразил сочувствие Клемпереру из-за потери им преподавательской работы по причине еврейской национальности. Через неделю тот же человек в поисках причины последней, бессмысленной бомбежки Гамбурга американской авиацией с досадой поминал еврейских «миллиардеров». Для людей вроде него абстрактная идея иностранной «еврейской плутократии» служила объяснением корней зла, несмотря на любую личную симпатию к конкретным немецким евреям. Беспощадность и смертоносность авианалетов против гражданского населения удобнее всего объяснялась подачей и восприятием «бомбового террора» сквозь призму заговора определенных кругов в стане противника, исполненных жгучей ненависти к немцам и Германии[877].