И вправду! Ворота, да не одни!

…В самом низу – вроде как горы, и дорога меж них вьется. Вьется – в ворота упирается. А дальше… А дальше черта через всю карту, вроде молнии. И… Еще одни ворота. А из ворот – дорога. В Куско.

Вэй, что-то знакомое! Или читал, или рассказывал кто. Далеко город этот! Было дело, брали его приступом паны в темных латах с аркебузами…

– Смекаешь, жиду? Не просто шли! По мапе. Спешили, видать!

Спешили – а все одно на Околицу попали. Ай, интересно! Мы шли, они шли… Что это с Рубежом?

То есть как это что?

Усмехнулся я. Ухмыльнулся даже. Ухмыльнулся – до медальона золотого дотронулся. Незаметно.

Паны дерутся – у хлопов чубы трещат. Малахи воюют – Адамовы дети по Околице шныряют.

Вэй, любопытно!

Хотя, если задуматься, все понятно станет. Раз война, значит, первым делом все дороги перекрыть должно. Вот и перекрыли. Вроде как в осаду взяли.

– Не лыбься, не лыбься, Юдка! Лучше скажи – надумал?

Просто спросил, без злости. Словно ответ знал.

– Надумал, пан Логин. Не знаю я нужное Окно. Я знал бы – все одно не сказал!

Кивнул, задумался.

– И никого тебе не жалко? Или в бога не веришь? Ведь мои хлопцы твоих родичей не рубили. Это ты, пес кровавый, наши семьи резал да жег! Неужто до сих пор кровью не упился? Ведь и у тебя душа есть!

Просто сказал – как и спрашивал. Да так просто, что захотелось волком февральским завыть. Или я в самом деле вообразил себя Святым, будь трижды благословен Он? Кто я, чтобы чужое племя карать до седьмого колена? Невинных, ни мне, ни родне моей зла не сделавших?

И ударил мне в лицо смрад плоти горящей, и встала перед глазами раскисшая от дождей дорога…

Зачем Ты послушал меня, Г-ди?

Зачем?

Почему я не умер тогда, возле уманских ворот, и не приложился к предкам своим – безгрешный, кровью чужой не замаранный? Зачем Ты позволил мне стать бездушным чудовищем, Левиафаном, Юдкой Душегубцем, убийцей и слугой убийц?

Зачем, Г-ди?

Молчало серое небо. Молчала серая земля.

Поздно жалеть, Иегуда бен-Иосиф, сопливый мальчишка из распятой Умани. Поздно! И винить некого.

Я посмотрел ему в глаза. Посмотрел, отвел взгляд.

– Нет у меня души. Рубите!

Я пошел к братику. Я сказал, что пленочки порвались. Он не понял.

Я стал искать злую тетку. Я ее нашел. Я рассказал про пленочки. Она поняла и испугалась. Мы пошли к дядьке Князю.

Дядька Князь весь вытек. Он не светится. Он темный. Он скоро умрет. Я хотел сказать ему, но не сказал. Он будет плакать. Я сказал про пленочки. Он понял.

Дядька Князь стал говорить тетке другие слова. Он думал, я не понимаю. Я понимал. Я сказал, что другие слова не нужны. Они удивились. Дядька Князь сказал, что я могу послушать. Я слушал. Я думал.

* * *

Красивый человек учил меня ездить на лошадке. Лошадка добрая. Она красивая. Я учился. Я сказал красивому человеку, что, когда вырасту, научу его летать, если он захочет. Он смеялся. Он веселый. У него есть своя девка, о которой он все время думает. Я хотел рассказать ему об Ирине Логиновне Загаржецкой, но он испугался. Он сказал, что она – Глиняный Шакал и что ее сбросили с высокого дома. Я смеялся. Я знаю, что ее ниоткуда не сбрасывали. Она у доброго дядьки.

Когда я вырасту, то помирю доброго дядьку с Ириной Логиновной Загаржецкой. Я скажу ему, что она хорошая.

* * *

Я не умею думать. Я еще маленький. Это плохо. Бабочки будут надо мной смеяться.

Бабочки плохие. Они обманули дядьку Князя и тетку. Они обещали им, что я спасу Сосуд.

Нет, они обещали иначе, но дядька Князь их так понял. Он не умеет правильно понимать по-бабочьи.

Сосуд – это наша Капля.

Я еще маленький и не могу спасти.

Дядька Князь очень боится за мальчика Княжича Тора. Он его любит. Он думает о другом мальчике, который умер. Он его жалеет.

Я считал бабочек. Их много. Они разных цветов. Я их всех вижу, но не знаю слов, чтобы назвать. Сейчас бабочки летают возле места, где лопнули пленочки. Дядька Князь велел мне молчать о пленочках и никому не говорить. Даже братику. Иначе будет «паника». Я не буду говорить. Я не хочу, чтобы была «паника».

Надо спросить у батьки, что мне делать. Батька знает. Он поможет.

– И ведь чего выходит, Ярина Логиновна? Интересно выходит, а?

Ярина молчала. И не потому, что ответить нечего. Просто растерялась. Казалось бы, ко всему готова, ан нет! Уже и смерти в глаза смотрела, взгляда не отводя, и сама Смертью была. А как поняла, к кому в пасть угодила, – сгинуло все. Ни руки не поднять, ни слова вымолвить.

– Ведь чего я думал, панна Ярина? Думал в этих краях отсидеться, жирком обрасти. Чтоб ни черкасов с их вольностями, ни попов с анафемой. Живи – не хочу!

Странное дело, вроде бы и шутил Дикий Пан, а вроде бы и нет. На пухлых губах – улыбка, а глаза… Ой, страшные глаза! Недобрые!

– Всем жить-то хочется, Ярина Логиновна! Как подумаешь, глупо это. Ведь все одно помрем. А ведь цепляемся, зубами грызем… Как ты меня грызла, помнишь?

Молчала Ярина. Силы собирала, чтобы броситься на врага, руки на горле жирном сомкнуть. А если надо – то и зубами вцепиться, чтоб только мертвую и оторвали.

Да только не собирались силы. Словно жилу невидимую отворили. Вытекли – и нет их.

– А знаешь что, панна сотникова! А не заключить ли нам мир? Вроде как угоду подпишем. Ты к горлу моему примериваться не будешь, а я… А я добрым стану. Хорошим.

Не выдержала девушка – вперед рванулась. Рванулась – и остановилась. Словно на стену невидимую налетела.

Вновь ухмыльнулся Дикий Пан, рукой по усам провел. И вправду, пошутил славно! Добрый да хороший пан Мацапура! От слов таких мороз не по коже – до сердца пробирает.

– Да ты не удивляйся, Ярина Логиновна. Просто так одни детишки сопливые дружат. А настоящая дружба – это когда ворог общий есть. Или не так?

– С кем же воевать будем? – не утерпела девушка. – Не с кнежем ли Сагорским?

Долго смеялся Дикий Пан. Хохотал, по брюху себя хлопал, вытирал слезы платком батистовым. Видать, хорошее настроение было в тот день у пана!

– Ой, уморила! Стратиг ты, панна сотникова! Архистратиг даже! Можно и с ним повоевать, ежели хочешь! Что ты ему оторвала-то? Руку? Ой, не руку надо было! Ну, не буду, не буду…